Неловкость между нами сгустилась настолько, что ее можно было разрезать и съесть. С каждой секундой мои щеки краснели всё больше и больше.
– Тогда… пойдем, – Кинн прошел к еще одним дверям, ведущим из гостиной, и встал, пропуская меня вперед. Я пожалела, что не могу скрыть горящее лицо за шляпкой. Сам Кинн вблизи показался мне бледным. В глаза он мне не смотрел.
Мы заглянули в столовую, потом через гостиную вышли в коридор, который одновременно служил картинной галереей – на этот раз это были портреты предыдущих Первых Утешителей. Кинн рассказывал обо всем кратко и сухо, точь-в-точь как дядя – Бернелам. Стеклянная дверь из коридора вела на небольшую террасу – в сад. Направо от нее на второй этаж поднималась просторная лестница, и Кинн провел меня наверх. Мне хотелось заговорить, но каждый раз, натыкаясь на закрытое, словно чужое лицо Кинна, все слова во мне замирали.
На втором этаже, пройдя мимо двери в спальню Утешителя, мы оказались в еще одном коридоре, который украшали гобелены с историческими сценами и всевозможные фарфоровые и хрустальные статуэтки. Наконец Кинн распахнул выходившие в коридор массивные деревянные двери.
– Библиотека.
Библиотека была залита рассеянным светом, который мягко подсвечивал корешки книг, занимавших всё свободное пространство стен. Запах кожи и бумаги смешивался с едва уловимым ароматом лимонника, хотя цветов нигде видно не было. У окон стояли два стола, еще один стол вытянулся посередине, – над ним нависли искусно сделанные светильники.
Как и остальной дом, библиотека дышала уютом, удобством, и всё же чего-то не хватало. Я прошлась мимо стеллажей с книгами, тронула шершавое голубое сукно на длинном столе, всё время ощущая присутствие Кинна. И тут я поняла.
Нигде в доме не было и следа Кинна – ни оставленной на столе книги с закладкой, ни небрежно брошенных на комод перчаток, ни забытой игры в ровинсоль, которой увлекались почти все наши одноклассники. Словно Утешитель жил в доме один. От осознания этого мне было еще тяжелее заставить себя сказать:
– Тебя не было на наших занятиях в библиотеке.
Я постаралась, чтобы мой тон был легким, без нажима, но по лицу Кинна словно пробежала тень, и он с неохотой сказал:
– Да, я был занят.
Когда я ничего не ответила, делая вид, что рассматриваю книги, он продолжил, и впервые в его голосе прозвучало что-то живое, какой-то отголосок волнения:
– Если честно, я уже закончил со своей частью. Так что…
В первую секунду его слова меня оглушили. Наверное, я ослышалась. Я заставила себя обернуться к Кинну с удивленным лицом:
– Уже? А я никак не могу разобраться с их двойными отрицаниями.
Кинн несколько раз сжал шкатулку с часами, которую неловко держал в руке, и подошел к столу у окна справа, где лежала бумага и стояли в костяной крандашнице карандаши. Немного подумав, он что-то написал на листке бумаги, потом протянул его мне.
– Вот, думаю, здесь может что-то быть.
Нерешительными пальцами я взяла лист бумаги и посмотрела на записанные там твердым почерком две книги, чувствуя, что внутри что-то оборвалось.
Значит, Кинн больше не собирается приходить в библиотеку.
Тихо, чтобы меня не выдала дрожь в голосе, я спросила:
– Разве мы не должны были работать над этим вместе?
Я не рискнула поднять голову от бумаги, не рискнула посмотреть Кинну прямо в глаза.
Когда он наконец ответил, его голос был холодным и отстраненным:
– Думаю, теперь ты справишься сама.
Я кивнула, медленно убрала бумагу в карман и спросила чужим, спокойным голосом:
– Мне что-то душно. Скажи, пожалуйста, где у вас можно умыться?
– Налево по коридору и прямо.
Я развернулась, не дожидаясь, пока Кинн скажет что-нибудь еще, решительно вышла из библиотеки и двинулась к двери налево. За ней скрывалась лестничная площадка, на которую выходило две двери, и лестница для прислуги. Я прошла прямо.
Закрыв за собой дверь, я прислонилась к ней спиной и беззвучно заплакала.
А чего я, собственно, ожидала? Что Кинн повинится в том, что игнорировал меня весь последний месяц, попросит прощения, пообещает вернуться к занятиям в библиотеке? Кто мы друг другу такие, чтобы я на это рассчитывала?
Как утопающая, я схватилась за браслет и прикусила губу, стараясь сдержать рыдания.
Разве Кинн давал мне повод для таких ожиданий? Разве когда-то открывался мне? Разве пускал в свою жизнь? Нет. Это я имела неосторожность показать свою уязвимость и от этого возомнила, что нас что-то связывает, что-то дружеское. Глупая. Наивная.
Видел бы кто-нибудь, как гордая Вира Линд плачет в чужой уборной над несостоявшейся дружбой.
Глубоко вздохнув, я подошла к раковине и умылась холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало и стерла жалкое, побитое выражение с лица. Пора прийти в себя.
В этот момент дверь в уборную открылась.
Служанка, со стопкой полотенец, уже сделала несколько шагов внутрь, прежде чем увидела меня. Ее почти бесцветные брови взлетели вверх, рот приоткрылся.
– Госпожа…я…
Зайди она чуть раньше, она бы застала меня в слезах. Но теперь я стояла, расправив плечи, и смотрела на нее с холодным недоумением.
Служанка обернулась к двери и растеряно забормотала:
– Простите, я думала… Нирронный замок… Никого не должно было…
Во рту у меня мгновенно пересохло. Одно время нирронные замки были очень популярны, но у нас в доме их не было, по понятной причине. Их часто устанавливали в уборных, кабинетах и других помещениях. Человек, заходя внутрь, брался за ручку и пробуждал ниррон. Если кто-то еще хотел зайти, то пробужденный ниррон вызывал в ладони покалывание – как иголками, давая понять, что помещение занято. Когда человек выходил, он усыплял ниррон – до следующего раза.
Конечно, я ниррон не пробудила. И была в таком состоянии, что даже не обратила на ручку внимания.
И почему только они не могли обойтись обычным замком?
Я вспомнила дядино предупреждение: «Помни о том, кто ты. Особенно в этом доме». Как никогда остро я осознала, что мне грозит разоблачение в доме Утешителя Йенара – судя по всему, последнего, кому дядя хотел бы открыть мой секрет.
Я взглянула на сконфуженную служанку и решительно шагнула к ней, стараясь звучать одновременно ласково и твердо:
– Я понимаю, у вас много работы. Вы спутали. Такое бывает. Я обещаю, что никому ничего не скажу.
Служанка подняла на меня бледно-серые глаза, в которых растерянность уступила место страху. Конечно, теперь она скорее поверит в собственную ошибку, чем тому, что госпожа ей лжет.
Женщина положила полотенца на этажерку у двери, глубоко поклонилась и пролепетала:
– Простите, госпожа. Надеюсь на ваше снисхождение.
Еще раз поклонившись, она вышла, и с лестницы донеслись ее торопливые шаги.
Я глубоко выдохнула. Теперь бедная женщина будет переживать и винить во всем себя, – и всё из-за меня. Взявшись за ручку, я заметила, что меня трясет. Надеюсь, дядя уже закончил. Пора уходить из этого дома.
Тихо я закрыла за собой дверь и собиралась вернуться в библиотеку, когда дверь справа, напротив лестницы, со щелчком приоткрылась.
Я напряглась, ожидая, что из нее кто-то выйдет. Но никто так и не появился. Подойдя ближе, я почувствовала, что с лестницы сквозило. Видимо, в комнате было открыто окно, поэтому дверь и открылась.
Я хотела пройти мимо, но сквозь дверную щель заметила на стене кусок карты – огромной, почти во всю стену. Карты никогда не давали мне покоя. Я могла часами разглядывать их в дядиной библиотеке, рассматривать в учебниках, изучать в Музее. Но я не видела ничего подобного.
Движимая чистым любопытством, совершенно забыв о приличиях и о том, кто я и где, я шагнула в комнату. Одно из окон действительно было открыто, но мои глаза видели только карту.
Она шла по всей стене и была невероятно, детально прорисована. Даже в Музее Зеннона не было подобной. Я замерла, завороженная тем, как художник изобразил Серру. Я словно парила как птица над ее голубыми реками и озерами, зелеными лесами и холмами, беловатыми Серебристыми горами, темно-зелеными низинами, цветными узорами городов, темно-синим Внутренним морем, серо-зеленым поясом островов и за ним – черными волнами Штормовых морей.
