Помнится, что чернил мы никогда не покупали. Они были приготовлены самой учительницей из фиолетового или синего красителя, растворённого в воде, и хранились у неё в шкафчике в обычной бутылке. Когда у кого-то из школьников заканчивались чернила, учительница сама наливала их по пузырькам и непроливашкам.
Кстати сказать, не всегда у нас были тетрадки – они были дефицитны в ту пору. Частенько учительница сшивала разрозненные листочки, оставшиеся не записанными в прежних чьих-то тетрадках. В некоторых случаях ей приходилось дополнительно разлиновывать тетради в линейку наклонными линиями в соответствии с правилами наклонного письма.
И к каждой тетрадке полагался листочек промокательной бумаги для подсушивания написанных букв. Написал страницу – прежде чем перевернуть лист, аккуратно промокни её, а то размажется вся твоя писанина.
Но вначале почти полгода мы писали простым карандашом. Затем, привыкнув держать пишущее устройство в руках, брали для письма деревянную ручку со стальным пёрышком. И тут надо было следить, чтобы при обмакивании пера в чернильницу, на нём не набиралось слишком много чернил (для этого надо было лишнюю жидкость стряхивать с пера обратно в чернильницу), а то при письме сорвётся досадная клякса прямо на тетрадный лист и испортит твою работу. Какое уж тогда «чистописание»!
При таком непростом процессе письма, пожалуй, самым зловредным и трудоёмким школьным предметом было именно «чистописание». Так и называлось. Никаких прописей не было. Учительница, самолично разлиновав наклонными линейками наши тетради и написав в качестве образца элементы букв – палочки, кружочки, крючочки, задавала нам в классе и на дом воспроизвести то же самое по две-три строчки. И это было так трудно! Карандаш не слушался в руках, грифель часто ломался. Освоив палочки, кружочки, крючочки, переходили к написанию букв – прописных и заглавных. Опять ух как трудно выписывать их! Не справился с заданием, криво написал, пиши ещё несколько строчек. Нудное занятие, что и говорить.
Не хватало на каждого и учебников. Я, например, не помню, чтобы у меня дома были собственные учебники. Их учительница выдавала по очереди: в один день одному ученику, в другой – следующему. Всю учебную работу выполняли обычно в классе, а на дом учительница в каждой тетрадке собственноручно записывала задания: прописи и примеры по арифметике.
Поскольку я читала уже бегло, букварь мне домой не давали. Писать я тоже научилась довольно сносно. Учительница отмечала мои тетрадки красной ленточкой. Это означало, что в моих тетрадках полный порядок – одни пятёрки.
На первых уроках арифметики требовалось такое простейшее учебное пособие, как счётные палочки. Их выстругивал дома кто-то из старших. А можно было самим просто наломать их из тонких прутьев, надёрганных из банного веника. Но хотелось, чтобы палочки были красивыми, одинаковыми. Моя мама сшила для них красивый мешочек с завязками. Вообще к школе я готовилась старательно, ничего не забывая, что велела сделать дома учительница.
С письменными заданиями по арифметике я справлялась успешно. Но помню, очень не любила устный счёт на уроках, особенно вычитание. Случалось, путалась в ответах. Что касается знания таблицы умножения во втором и третьем классах, то вызубривала её – аж от зубов отскакивало. Зубрилка я была с первых дней моей учёбы.
Очень я любила урок пения. И не важно, что´ надо было петь. Вот Александра Тимофеевна запевает народную песню: «В тёмном лесе, в тёмном лесе». И мы подхватываем: «За´ лесом, за´ лесом!» Я была довольно музыкальна, мелодии схватывала и запоминала на лету и одно время всем говорила, что, когда вырасту, буду артисткой.
Второй и третий классы я училась в другом «школьном здании». Это была такая же бревенчатая изба на другом краю площади. Классная комната, как и в первом школьном здании, была одна, поэтому учились школьники разных классов в первую-вторую смену.
Сменилась у меня и учительница, теперь учила Татьяна Ильинична Мохерева. Она была из Непряхино и в течение учебного года жила в тесной боковой комнатушке в этом же доме и вместе с нею жила её племянница Галя Расщектаева.
Мне всегда были интересны «новенькие». Ведь они приезжали из неведомых мне краёв, и, значит, от них можно было узнать о чём-то новом и интересном. Вот появилась из Вознесенки моя двоюродная сестра Галька, и я стала с нею дружить, забывая свою закадычную подружку с малых моих лет Зойку Конюхову. А теперь я подружилась с Галей Расщектаевой.
Сейчас я не вспомнила бы многие подробности этих моих ученических лет и тем более не вспомнила бы фамилии своих одноклассников, но передо мной лежит моя первая школьная фотография, довольно некачественная по нынешним понятиям, естественно чёрно-белая, сделанная каким-то заезжим фотографом. И я даже помню, как боялась, что мне вдруг не достанется фотография, и когда я её получила, то первым делом на обратной чистой стороне, вверху, своим детским, неопределившимся почерком написала: «Фотографировались в В-Карасях во втором классе 23 апреля 1949 года». Мы фотографировались весной, в конце учебного года, и значит, перешли все в третий класс, но я написала, что фотографировались во втором классе. Далее следовали пронумерованные 34 фамилии учащихся. Причём, чтобы не получились ряды фамилий вкривь и вкось, я старательно нанесла простым карандашом линейки. Надписи делала чернилами. И видно, что писала в два приёма: надпись вверху более яркая, наверное, в классе писала, а перечисление фамилий, заканчивающееся внизу фамилией учительницы Татьяны Ильиничны Мохеревой, сделано по линейкам дома. Оттенок чернил другой, и перо более тонкое.
Ну какая я молодец была! Все одноклассники и учительница теперь словно воскресли. Помню каждого, со всеми хорошими и плохими привычками и поступками.
Наверное, нас не предупредили о том, что будут фотографировать. Мы смотримся все одетыми кто в чём, очень по-деревенски, как привыкли бегать на улице и одеваться дома.
Я в блёклом платьице и сама тщедушная такая, волосы зачёсаны на прямой пробор, сзади, помнится, и коса была – увы, не такая толстая и длинная, как у моей подружки Зойки Конюховой. Бывая у неё дома, я однажды спросила, почему у неё такая длинная коса, может, она чем-то волосы мажет и они лучше растут, чем у меня? Зойкина мама засмеялась и сказала:
– Соплями мажет. Попробуй и ты свои волосы соплями смазывать!
И я ведь поверила! Дома доложила эту новость моей бабушке, и она смеялась. Всегда я отличалась какой-то внушаемостью и подражательностью. Помню в класс пришла медсестра и должна была всем ученикам сделать прививки от чего-то. Одна из учениц Вера Мурзина, испугавшись укола, запаниковала и залезла под парту. И я сделала то же самое. Учительнице пришлось проявить немалые усилия, чтобы вытащить меня из-под парты, – уговаривала, сердилась, стыдила, но я, даром, что маломощная по сравнению с учительницей, цепко ухватилась за спинку парты. Учительница тянула меня, и я двигалась вместе с партой (а парты у нас были ох и тяжёлые, сбитые из толстых досок). Медсестра улучила момент и, подняв мою кофточку, быстро сделала укол под лопатку. И было не больно, но совершённое насилие надо мной вызвало в моей душе бурную реакцию. Ухватив учительницу за талию и уткнувшись носом ниже её груди, я стала кричать. И даже потом, придя домой, я плакала, жаловалась бабке, что в школе в меня воткнули большую иглу и что мне якобы очень больно даже сейчас, и я, может быть, умру. И ведь к ночи у меня поднялась высокая температура, мне и впрямь было плохо, меня вырвало! Бабка меня чем-то отпаивала. Богатое у меня воображение, однако, было. На другой день выяснилось, что ни у кого из учеников никакой реакции на укол не было. Только у меня.
Несколько мальчишек и девчонок на фотографии демонстративно выставили учебники или тетрадки. Для чего – непонятно. Но так захотелось, чтобы и книжки с тетрадками попали на фотографию. Кстати, мы обращались с учебниками и тетрадками бережно, как с ценностью. Учебники были не у всех – их не хватало. И тетрадки порою были сшитые учительницей из разнородных листов – их тоже не хватало. Я вспоминаю, как в третьем классе я сбавила старания в учёбе, стала писать небрежно, в результате в моих тетрадках появились четвёрки и даже тройки. И однажды дома мой папка решил посмотреть мои тетрадки, увидел мазню и кляксы, рассердился (наверное, он был не трезв) и бросил тетрадку в топившуюся печку-«голландку». Помню моё чувство недоумения: как же так можно? Тетрадь – в печку? Ведь мне её дала учительница, и, наверное, теперь мне не на чем будет писать? Выручила мама. Она сшила мне другую тетрадку. У неё хранились тетрадные листки на всякий случай ещё с тех времен, когда она работала учительницей и в детском саду…
