Так что и в деле моего учения я с полным правом могу сказать, что всеми своими познаниями я обязана книгам. Преподаватели являлись для меня как бы лоцманами в море знаний, что также было очень важным. Без них можно было просто утонуть в этом безбрежном книжном море.
Итак, школьный год 1946–1947 был ещё без меня. А я безумно хотела ходить в школу, как моя подружка Зойка Конюхова! Я завидовала её школьной форме, особенно белому фартуку, надеваемому лишь в парадных случаях – в первый школьный день или в праздничные даты. В остальных случаях в школу ходили в обычной будничной одежде – кто в чём.
Помню один зимний день. Зойка в школе, и мне скучно до невозможности. А главное, очень хотелось посмотреть, как проходит урок. Набравшись храбрости, я оделась по-зимнему и отправилась в школу, благо идти-то было совсем недалеко; только пересечь узкий переулок.
Войдя в школьное здание, я попала в тёмные сени, через дверь классной комнаты до меня доносились неясные звуки и отдельные слова учительницы. Чуть приоткрыв дверь, я заглянула в класс. Увидела знакомые мне лица ребят, которые сидели за партами и писали. Увидела свою подружку, сидевшую за второй партой. Учительница писала мелом на доске и не видела меня. А я проскользнула в класс и, как была в валенках и в пальто, присела на корточки у входной двери, привалившись спиной к стене.
Ученики зашумели. До меня донеслись возгласы: «Люська Кузьмина пришла!» И тут учительница повернулась ко мне, но, вопреки моим страхам, не выставила меня из класса, а приветливо сказала:
– Что, Люся? Учиться пришла? Ну раздевайся, садись рядом со своей подружкой.
Я торопливо сняла пальтишко и бросила его у двери прямо на пол. Учительница подняла пальто, повесила его на спинку стула. А когда я заняла место за партой рядом с Зойкой, дала мне карандаш, листок чистой бумаги и велела переписать то, что было написано на доске. Я на всю жизнь запомнила эту первую фразу: «На грядке рос горох». Потом переписывала ещё какие-то фразы, пока урок не закончился.
И так досидела до конца на всех уроках. И мне очень понравилось и на переменах – такое оживление, беготня ребят, и никто из них не сказал, что я лишняя. Ведь сама учительница разрешила мне быть среди них.
После уроков, вся такая гордая, отправилась домой. Бабка с порога закричала:
– Ну, где ты шлялась? Мне надо к скотине идти, а Генку не на кого оставить!
– Я была в школе! – торжественно возвестила я.
Увы! Мама мне сказала, что эту зиму и весну я должна потерпеть, а осенью обязательно пойду в первый класс. Я была послушной девочкой, протестовать не стала. А Зойкина учительница, встретив как-то маму, сказала, что меня могли бы принять сразу во второй класс. Но зачем? Я «не проходила» такого важного предмета, как чистописание, не знала устный счёт по арифметике. Да и здоровьем, по мнению мамы, я была слаба.
Летом этого года меня свозили в Челябинск показать «ушному» доктору. У моего отца случилась командировка в Челябинск, и он решил взять в город маму и меня. Сама поездка отразилась в моей памяти такими яркими впечатлениями, что я не могу не рассказать здесь о ней.
До Чебаркуля мы долго-долго тряслись на телеге с лошадью в упряжке. Потом сели в поезд, где ехало много-много людей. Помню, как по соседству с нами сидела городская тётя с двумя чистенькими, красиво одетыми дочками. Я так упорно на них смотрела, что мама меня одёрнула: не пялься, нехорошо. А мое внимание привлёк обычный стакан в руках тёти, но стакан был в другом металлическом стакане без донышка. Я никогда ещё не видела подстаканника.
Тётя пила чай, при этом громко разговаривала с другой тётенькой и так размахивала руками, что стакан у неё выскользнул из подстаканника, упал на пол и разбился! Я бы расстроилась сильно, потому что в деревенском быту вещи ценили и берегли. Если я что-то разбивала дома или портила вещь, то мне за это не раз попадало от старших. Помню, как мама больно отхлестала меня по щекам после того, как я испачкала не просохшей чёрной краской новый трикотажный джемпер. Я играла с подружками в прятки возле школы и, прячась, залезла под одну парту среди прочих парт, оставленных на улице для просушки после окрашивания. Свежую краску я не заметила – и вот результат: испортила обновку. Но тут, в поезде, разбитый стакан никого не огорчил. Чистенькие девочки звонко хохотали, приговаривая: «Ой, мама, мама, разбила свой любимый стакан!» И опять все смеялись…
Челябинск поразил меня высокими домами. Многое я видела впервые в жизни. Вот парк, в котором растущей на земле зелёной травой были написаны год, число и месяц. Как это трава сама собой так выросла и написала год, число и месяц? Разве это не чудесное чудо! Расскажу подружкам в Карасях – не поверят!
А трамвай! Как заводной, едет по рельсам! Разве это не чудо?
Жить мы остановились где-то на окраине города у папкиных знакомых, родственников Сабуровых из Карасей. Нас не ждали, и чувствовалось, что они не очень обрадовались нашему приезду, разместили нас на ночлег в совершенно пустой комнате отдельно стоящего на отшибе домика, с постелью прямо на полу. Дескать, в комнатах у них тесно, а тут нам никто мешать не будет. Измученная дорогой, я спала как убитая, но сквозь сон чувствовала, как меня кусали какие-то насекомые. Я вертелась, как уж на сковородке, потому что всё тело моё зудело. Родители среди ночи зажгли свет, стали перетряхивать постель от множества здоровущих клопов, которые и по стенам ползли в нашу сторону! Такая беспокойная была ночь.
Утром родители выпили чаю с хозяевами и куда-то ушли. Я загрустила среди незнакомых мне людей. Старая бабушка ворчала что-то типа: понаехали тут! Я сидела на кухне на сундуке не выспавшаяся, с чувством своей ненужности в этом доме и не заметила, как, привалившись к стене, заснула. Хозяйский сын, старше меня несколькими годами, отнёсся ко мне более радушно. Он – «по-тимуровски» – подсунул под мою голову мягкую подушку и укрыл лёгким одеяльцем, и я безмятежно проспала до прихода родителей.
А на следующий день родители взяли меня с собой. Опять поехали на тряском и гремучем трамвае, который на стыках рельсов немного подпрыгивал. Оказывается, накануне родители записали меня на приём к врачу в детской поликлинике. Запомнилась мне докторша в белом халате, с круглым зеркальцем на лбу. Докторша заглядывала мне в рот и нос, смотрела в уши и, что было для меня страшно и болезненно, засовывала в мои больные уши тоненькую проволочку с накрученной ваткой, смоченной жгучим лекарством. Мне хотелось заплакать от боли, но докторша строго приказала: терпи, девочка! И я изо всех сил терпела.
Потом она долго что-то писала на небольших листочках бумаги и говорила маме, как меня надо лечить. Запомнила я её непонятную фразу:
– К сожалению, барабанные перепонки – (От какого барабана? И что за перепонки у меня внутри ушей?!) – у Вашей дочери повреждены, слух у неё не восстановится. Чтобы она совсем не потеряла слух, надо лечить уши, следить, чтобы в них не попадала вода.
Мама страшно расстроилась, а я была очень рада, когда мы ушли от докторши, которая делала мне больно.
Мама повела меня в большой дом, он назывался непонятно и смешно: «Трест». Там у моего папки были какие-то дела, и мы его очень долго ждали. Я развлекала себя тем, что скакала на одной ножке по квадратикам, выложенным плитками на полу.
Наконец, папка появился, сказал, что мы пойдём сейчас в гости. В семье этой хозяйка работала хирургической сестрой в той самой областной больнице, где хирург Синяков Георгий Фёдорович зимой 1947 года прооперировал папку и спас ему жизнь.
О своём спасителе папка много раз рассказывал удивительную историю. В годы войны доктор Синяков попал в окружение под Киевом вместе с госпиталем и ранеными бойцами. Находился потом в двух немецких лагерях на территории нашей страны, оказывал раненым посильную медицинскую помощь, при этом сам переносил все тяготы немецого плена. В середине 1942 года немцы отправили его в международный лагерь военнопленных недалеко от Берлина. Там он был назначен хирургом в лагерный лазарет, блестяще провёл множество операций военнопленным, при этом все операции и перевязки проходили под контролем и наблюдением фашистских врачей. Однажды он спас сына гестаповца. Мальчик подавился костью, кость попала в трахею, мальчик задыхался и был при смерти, и никто из немецких врачей не смог ему помочь. А Синяков прооперировал мальчика и спас его. Мать мальчика, немка и жена гестаповца, встала на колени перед русским доктором. И доктору Синякову дали усиленный паёк, которым он потом делился с ранеными и больными в лагере.
