– Ох… – тяжелый стон. Никита закатил глаза. – Убивайте эту суку! – сказал он.

Один из бомжей выхватил кинжал и нанес ей удар в живот.

– НЕЕЕТ! – крик отца.

Кинжал съехал в сторону. Был виден кишечник. Девочка закричала от боли. Удары кинжалом испещрили ее всю. Кровь хлестала в стороны. Никита выпускал струи спермы.

Он поднялся и, не скрывая все еще эрегированного члена, подошел к трясущемуся от ужаса и страданий отцу. Старик был весь в слезах. Он в этом дворце уже три дня. Три дня бомжи насилуют его дочь почти без перерыва, сменяя друг друга. Они сменялись и их поток не прекращался. Там, на заднем дворе для них ящики водки за эту работу. Их согнали сюда с мусорной свалки, велели поработать. Они поработали.

Труп девушки весь в крови с потоками спермы из влагалища, лежал на полу. Отец видел, сколько в нее кончали и понимал, что там вся венерия, какую только можно себе вообразить. Некоторые из бомжей ничем не напоминали людей. Но его дочь сосала их члены, лизала им яйца и глотала то, что они спускали.

Ох уж эти бомжи!

– Ты не помнишь меня? – Никита подошел вплотную. Его пенис успокоился, и он смог на глазах убитого горем отца скрыть его в трусы и брюки, застегнув ширинку.

– Я Никита Романов.

– Он мертв!

– Он перед тобой.

Отец сквозь слезы, делавшие его зрение мутным, пригляделся. Точно. Грубый овал лица, густые брови, черные волосы – это он.

– Никита?

– Я ждал этого момента годы, Балу. Ты стар, ты поздно женился и твоя дочь была светом в окне. Я выбил в этом окне стекла и проник в него. Я затушил свет.

– Ты мстишь… Никита, это же было так давно…

– Нет давности у ненависти. Иногда ей не подвластны ни время, ни расстояния. Я никогда не стал бы жить в этой дыре под названием Россия, если бы не ненависть. Я единственный из богатейших людей страны живу в провинции. Надо мной смеются. Называют провинциалом. Но они не знают, что я привязан к этой земле ненавистью.

– Дочку-то за что? Она-то тут причем…

– Моя мать… – Никита подошел к трупу дочери и слегка пнул труп по лицу ботинком. Голова трупа повернулась в другую сторону.

– Моя мать, – повторил он. – Когда я был вынужден покинуть школу из-за побоев и издевательств, то она узнала о моих проблемах. Что она сделала? Она обвинила во всем меня. Мой отец тоже постоянно меня бил. Он как раз начал пить и я редко его видел трезвым. Сперва моей тюрьмой стала квартира. Потом тюрьма стала меньше. Я стал прятаться не только от толпы взрослых и малолеток, но и от родного отца. Когда он приходил, я сидел очень тихо, боясь напомнить ему о своем существовании…

– Никита, мне жаль…

– Но он вспоминал всегда. Ногой открывая двери, он начинал издевательства по два и три часа. Мать была рада этому. Когда он бил и называл пидором меня, он не бил и не называл шлюхой ее. К тринадцати годам я привык к боли и страху. Я мучился кошмарами, боялся подходить к окну – меня могут увидеть с улицы и кричать мне: «Эй ты! – крикнул громогласно Никита. – Эй, вафлер! Пидоооор! Гасишься пидор?»

– Мне жаль, Никита… – Балу расплакался, повиснув на цепях.

– А потом… – Никита выдержал паузу, глядя на стену, как на экран, в котором отражалось его прошлое. – Потом отец научился называть меня также: «Вафлер!» Его злило, что я не могу за себя постоять. Он был в бешенстве, что я не посещаю школу. А учителя? Учителям было также плевать.

– Скажи, Слона тоже ты убил?

Никита улыбнулся.

– Слон? Он был так стар, что едва смог меня припомнить. Но он вспомнил. Его я нашел в доме его сына. Вся семья была уничтожена. Сучье семя! По моему приказу с его двоих внуков с живых была содрана кожа и из нее сделан плащ. Я заставил старика надеть его и плясать под песню «Золотые купола». Он плясал. Потом его разбил инсульт. Это не входило в мои планы. Он не мог встать, но мог говорить и слышать, и понимать. Я сделал его рот туалетом для бомжей. К его рту был приделан шланг, и он ел и пил то, чем бомжи ходили по нужде. Так и сдох от интоксикации и отравления. И тюремное прошлое не спасло его.

– Это ты похищаешь людей из Майского?

– Не только из Майского. По моему приказу в тюрьмах выбирают здоровых уголовников. Они проходят анализы и их привозят сюда. Я питаюсь их мозгами. Знаешь, как это? Делается анестезия. Намеренно, чтобы он ничего не понимал. В черепе просверливается дырка и в мозг вставляется трубка, сзади, что он и не чувствует ее и не знает о ней. После спортивной тренировки, я предпочитаю белковый коктейль. Меня он ждет всегда свежий. Я высасываю из трубки мозг, при этом беседуя с жертвой. Он отвечает мне на вопросы и я вижу, как он изменяется. Сначала его речь становится сбивчивой, потом он перестает видеть, потом слышать или наоборот. Потом он перестает говорить. Потом он становится «овощем». Потом я допиваю остатки мозга, когда его обладатель уже мертв.

Глаза Балу наполнились почти безумным страхом. Никита расстегнул рубашку и показал мускулистую грудь, поросшую густыми волосами во впадине между двумя дисками грудных мышц. Мощные соски мужчины сразу бросались в глаза. Под ними подобно панцирю – мощный пресс живота.

– Вот, где души этих людей… – и Никита рассмеялся. – Я высосал их в себя и они стали мускулами моего тела.

Двери открылись. В помещение вошел дворецкий. Высокий и спортивный мужчина, бывший стриптизер. Подойдя к господину, он шепнул:

– Они прибыли. Гость тут и ожидает в холле.

Никита кивнул. Обернувшись к Балу, он сказал:

– Андрея помнишь? Павленко? Ну как ты мог забыть? Это же он обо мне настучал…

– Помню, – кивнул Балу.

– Он тут. Он ждет меня, – Никита улыбнулся и прошептал слова, словно тайну. – Калигула как раз оголодал и ты его накормишь. Калигула – это мой медведь. Он – людоед, как и я, как все мои слуги.

Балу с ужасом посмотрел на дворецкого. Тот кивнул утвердительно и улыбнулся с издевкой.

Они оба вышли и забрали с собой Арину, красивую и холодную как лед женщину с обложек модных журналов. Свет погас и Балу остался в темноте с трупом своей дочери. Его сдавленный плачь был единственным звуком, нарушавшим тишину.

Андрея ввели в огромный зал, стены которого были темны. Он ощутил себя крохотным насекомым в громаде дворца Тамбовцева. Он поверить не мог в реальность происходящего. Не ждал от этой ночи таких поворотов.

Зал потопал во мраке. Лишь три свечи на накрытом по-королевски столе освящали его. Но они были бессильны против обитавшей тут тьмы. Стены зала были расписаны фресками, выполненными на заказ итальянским художником по технологии средних веков. Невозможно было в таком полумраке рассмотреть, что на них, а если бы удалось, то лицо гостя залилось бы краской стыда, а в трусах почувствовалось противоречащее совести возбуждение. Там была оргия: демоны и женщины.

На центральной стене – о, Боже! Там огромный диск, обрамлявший перевернутую Пентаграмму с головой козла в ней. Барельеф создан из стекла и светит красным светом, подобно Адскому Солнцу. Светит, но не освящает. Справа и слева колонны, у которых стоят статуи демонов. Каждая выше человеческого роста. Все они стоят, словно стражники в разных позах для атаки. Острые клыки в их пасти готовы загрызть любого из ангелов. Все здесь подавляет. Все здесь готово раздавить любое самолюбие и любую самооценку обрушить, словно ветром шапку с головы.

Музыка тут раздавалась особенная. Это был симфонический дет-металл. Он играл не громко, как обычно играет блюз в ресторанах. Как ни странно, но эта музыка совершенно вписывалась в инфернальную атмосферу этого зала и всего дворца. Тут что не зал, что ни коридор – то как в музее. В музее готики и ужасов.

На почетном месте за столом сидел Он. Узнать в этом широкоплечем и статном мужчине забитого и запуганного ребенка было невозможно. Он поднялся и подошел к гостю вплотную. Его рост был выше Андрея на пол головы. И сам стан и все движения его, его взгляд – все было схоже с этим дворцом и царившем в нем интерьером. Андрей растерял последние крохи смелости. Ему хотелось упасть и молить о прощении. Лишь чудо не давало ему дойти до такой крайности. Никита протянул ему руку для рукопожатия. Рука Никиты Тамбовцева. Рука денег и оружия. И он умеет это соединять. Принадлежащие ему заводы, фабрики и банк растят свою мощь под его строгим наблюдением.