– Парти, ― позвала Фиона.

– Да?

– Спасибо. Я так рада, что мы познакомились.

Глупая девчонка.

Парти улыбнулась, молча развернулась и пошла прочь. Когда за спиной хлопнула тяжелая дверь в покои Фионы, Парти стиснула зубы, сжала кулаки. Она ненавидела себя так сильно, что хотелось закричать, заплакать, разорвать на себе платье. Но еще она знала, что поступает правильно.

***

Не выспавшаяся и взволнованная, Фиона Дунай остановилась у высоченной двери в тренировочный зал отца. Прислушалась. Тишина. Вздохнула. Тишина. Толкнула дверь и вошла.

Грелон отжимался от первой ступени винтовой лестницы ― вверх-вниз, вверх-вниз. Он тяжело дышал. На голом торсе в лучах утреннего солнца, пробивавшихся через витражные стекла, поблескивал пот. Фиона подошла к отцу со спины, прокашлялась.

– Отец, я…

– Не мешай, ― между вдохами бросил он.

Фиона поджала губы. Отец никогда не принимал ее всерьез, но скоро это изменится. Она подождала, пока Грелон закончит подход, и заговорила, слабым и дрожащим голосом:

– Я… я собираюсь за-заниматься магией.

Грелон не отозвался.

– Ты всегда говорил, что у меня нет к этому спо-способностей. Но это не правда. Для того, чтобы научиться чародействовать, нужно соприкоснуться с тьмой. А смерть…

– Закончила? ― Грелон вытер грудь и подмышки серым махровым полотенцем.

– Нет. Смерть это…

– А я сказал, что закончила. Можешь идти. ― Он посмотрел на нее твердым ясным взглядом, под которым прогибались и куда более сильные духом люди, чем его дочь. ― Мне повторить?

– Ты вообще слушаешь, что я…

– Пошла в свою комнату, сейчас же!

У Фионы задрожали губы. Она хотела поговорить с отцом по-взрослому, впервые в жизни, и всю ночь прокручивала в голове их возможную беседу, подбирая нужные слова. Она хотела объяснить ему, почему собралась заниматься магией, рассказать, как легко ей удалось вызвать дым, поделиться ощущениями. Если бы отец выслушал и объяснил, почему против этого, возможно она бы и согласилась, отбросила затею, но он был груб, и Фиону это обижало и злило.

– Нет! ― выкрикнула она.

– Что ты сказала?

Фиона раскрыла ладонь, на которой чернилами были выведены слова, и прокричала заклинание:

– Меними иречод юаминс утищаз!

Грелон застыл. Полотенце выпало из рук, скользнуло со ступеньки на мраморный пол. Грелона дважды передернуло, как если бы он захлебывался водой. Потом он упал, глухо ударившись затылком о поручни, и распластался в ногах у Фионы.

Фиона завизжала.

В то же время по только-только опустившемуся мосту, соединявшему столицу Хоруин Тендоки с замком, мчалась гнедая кобыла, несшая в седле Парти Уикс.

У Намбо Терва не получалось заснуть уже сто двадцать девять дней. Ночами он валялся в кровати, в душной комнатушке над баром «Срыгай», глядел в темный потолок и слушал. Мышь глухо скреблась где-то в стене, на пол с притолоки мерно капало, с улицы доносились голоса гуляк, грубые и неразборчивые. Намбо нравились эти звуки, они подавляли тишину, ненадолго заглушали ворох мыслей. А потом накатывали воспоминания, и он заново переживал тот день. День казни.

Запахи. Пот, ржавчина и сырой камень. Ощущения. Руки за спиной упираются в кандалы, грудь, сотрясаемая сердцем, скачет на плахе, а шея, потная шея, едва-едва скользит по грубому бруску. Перед глазами песок с разноцветной галькой, темно-коричневые пятна крови и две срубленные головы ― лоб ко лбу, рты открыты, глазища со сливу. Гул голосов собравшихся горожан волнами накатывает со всех сторон, но Намбо его будто и не слышит. Ждет другого звука. Ждет, прикусив губу, стиснув кулаки.

И, наконец, ― свист. Над затылком. Затем полет. Песок, галька, все вертится. И ― голубое небо. Под ним палач в маске с топором. Под палачом шея, из которой хлещет кровь. Под шеей… темнота.

Намбо резко сел, кровать протяжно скрипнула, и распахнул створки. Ему было душно. Облокотился на подоконник в темных разводах, выглянул из окна. Ночной ветерок, приправленный каплями утихающего дождя, защекотал щеки. Густую тьму разбавляли выставленные в шахматном порядке фонари и редкие горящие окошки в борделе напротив. На улице не души.

Скучно. Вчера хотя бы девчуля стонала, можно было повоображать, а сейчас… А что сейчас? Есть я хочу, вот что.

Поутихший было дождь неожиданно превратился в ливень и забарабанил по крышам. Намбо не любил мокнуть и собирался уже прикрыть створки, снова улечься в кровать, когда заметил сквозь туманную морось бегущих со стороны городского фонтана парня и девушку. Оба держат над головой какую-то ткань, оба хохочут.

Лучше и не придумаешь.

– Эй! ― крикнул Намбо. Голос у него был высокий и скрипучий. ― На улице жлопняк! Не желаете согреться? Я откроюсь пораньше.

Пара остановилась.

– Нет, спасибо! ― бросил парень. ― Ирна идем.

Ирна помотала головой.

– Я вся промокла, давай зайдем, до дома полчаса бежать.

– Всего полчаса…

– Целых полчаса, ― возразила она и подняла голову. ― Откройте пожалуйста, мы зайдем!

– Ирна!

– А что? Я замерзла!

– Ладно…

Намбо осклабился. Слабовольный парень и девица, капризная, каких поискать. То, что нужно.

– Я немного храмой, ― сказал Намбо, ― сейчас спущусь, подождите.

– Вы не торопитесь, ― весело крикнула девушка, ― сильнее мы не намокнем.

Тут с тобой и не поспорить, дорогуша.

Намбо прикрыл створки и вместо того, чтобы поспешить по лестнице вниз, улегся в кровать, заложив руки за голову. В тот день, день казни, когда его голова слетела с плеч, покатилась по песку, пересчитывая гальки, он увидел ясное голубое небо, палача в маске с топором, шею, из которой хлестала кровь, и темноту. Темноту плотную, абсолютную, всепоглощающую, именно такую, какой он себе ее воображал при жизни. Темноту смерти. Но темнота не была последним, что он увидел.

Вслед за ней пришел свет, ― поначалу слабенький и тусклый, как от догорающего каганца, он вскоре ослепил Намбо. И Намбо почувствовал, что падает. Он не мог сказать, как долго длилось это чувство, не мог сказать, как долго ничего не видел, ослепленный, ведь потом… просто потом он уже сидел с удочкой на краю радужный горы и ловил. Что ловил и зачем ловил, он не знал и как ни странно не хотел узнавать.

Вокруг было много рыбаков. Тихих, неподвижных, бестелесных ― они походили на объемные тени и жутко выделялись посреди ярких красок окружающего места. Справедливости ради надо признать, что и Намбо был такой же. Он понимал, что рыбачит, понимал, что сидит на краю горы, понимал, что чего-то ждет. Этим его понимание ограничивалось.

Вскоре, Намбо не представлял, сколько времени прошло, а потому решил, что вскоре, клюнуло. Под ним вдруг появилась малиновая река, из ниоткуда материализовался солнечный поплавок и запрыгал на воде. Намбо на миг ощутил руки, дернул удочку. На крючке висел свиток в пестром переливающемся футляре, унизанном бриллиантами и кварцами. Свиток поплыл к Намбо.

Намбо не касался футляра, не снимал колпачок, не разворачивал свиток: все произошло само. Перед лицом завис салатовый пергамент с расчерченной розовыми линиями таблицей, состоящей из наобум раскиданных букв. На первый взгляд наобум. Намбо быстро удалось отыскать слово: надежда. Он отыскал и еще: смерть, любовь, ссора…

И тут в голове у него загромыхал голос: «У тебя был выбор. Ты нашел себя. Не сбывшиеся, разрушенные надежды ― отныне твоя еда».

Намбо не успел переварить услышанное, как начался ураган, и взбесившиеся порывы ветра потащили Намбо в малиновую реку. Он пытался закричать, но не мог проронить ни звука, не за что было схватиться. Странное дело, но ветер, обозлившийся на Намбо, совсем не тревожил других рыбаков. Они все так же сидели с удочками в теневых руках, все так же молчали и не двигались, все так же ждали… ждали своей очереди.