Илисиди деликатно отпила глоток, и ее непримиримый взгляд уперся в Брена. Забавляется, ясно как день. Может, думает, какой ты, парень, дурак, что не отставил чашку сразу и не побежал к Банитчи за советом, или потому дурак, что опрометчиво зашел в разговоре слишком далеко, споря с женщиной, которую боится немало атеви — и отнюдь не потому, что она безумна.

Он поднес чашку к губам. Другого выхода не было — разве что постыдное, унизительное бегство, а такого пайдхи никогда себе не позволял. Отпил — и посмотрел прямо в глаза Илисиди, а когда не обнаружил в этом чае ничего странного, отхлебнул еще глоток.

Пока Илисиди пила, сетка морщин у нее вокруг глаз стягивалась гуще. Он не видел ее губ — рука с чашкой заслоняла — а когда старуха опустила чашку, морщины словно растаяли, оставив лишь неразгаданную карту ее лет и намерений, лабиринт тонких линий в озаренной огнем блестящей черноте ее кожи.

— Так каким же порокам предается пайдхи в свободное время? Азартные игры? Секс со служанками?

— Пайдхи обязан быть осмотрительным.

— И целомудренным?

Это был невежливый вопрос. Но она, похоже, и не собиралась изображать вежливость.

— До Мосфейры не так трудно долететь, нанд' вдова. Когда у меня есть время съездить домой, я уезжаю. Последний раз… — Он чувствовал, что его не вызывали на легкий разговор. Но лучше говорить самому, чем терпеть допрос Илисиди. — Последний раз я ездил домой двадцать восьмого мадара.

— Так, значит. — Еще глоток чая. Щелчок пальцами, длинными и тонкими. — И наверняка предавались там извращениям.

— Я ездил навестить мать и брата.

— А ваш отец?

Очередной нелегкий вопрос.

— Он живет отдельно.

— На острове?

— Вдовствующая айчжи могла слышать, что у нас нет обычая кровной мести. Только закон.

— У вас рыбья кровь.

— История говорит, что в давние времена у нас тоже существовала кровная месть.

— Ага. И это, значит, еще один обычай, который ваша великая мудрость сочла неразумным?

Ему казалось, что он чувствует самую сердцевину ее негодования. Он не был уверен. Но ему приходилось ступать на это минное поле прежде территория была знакомая, и он посмотрел вдове прямо в глаза.

— Работа пайдхи — давать советы. Но если айчжи отвергает наши советы…

— То вы дожидаетесь другого айчжи и другого пайдхи, — закончила она за него. — И уверены, что своего добьетесь.

Никто прежде не говорил ему этого так грубо, в лоб. Он все гадал, понимают ли атеви, хотя сам думал, что понимают.

— Обстоятельства меняются, нанд' вдова.

— Ваш чай остынет.

Он выпил еще глоток. Чай и правда был холоден — в этих маленьких чашках он остывал быстро. Интересно, знает ли она, что привело его в Мальгури. Раньше она представлялась ему старухой, оторванной от мира, но теперь он подумал, что не так уж она оторвана… Он допил чашку до дна.

Илисиди допила свою — и бросила в огонь. Фарфор разлетелся осколками. Брен подскочил — эта вспышка ярости ошарашила его, он снова подумал, уж не безумна ли старуха.

— Никогда мне этот сервиз не был по вкусу, — заявила Илисиди.

Он немедленно ощутил внутренний толчок — отправить свою чашку следом. Если бы так сказал Табини, это значило бы, что Табини испытывает его, и он точно швырнул бы чашку в камин. Но эту женщину он не знает. И помнить это надо твердо и постоянно. Брен поднялся и отдал свою чашку Сенеди, который ожидал с подносом.

Сенеди швырнул в камин весь сервиз. Чай зашипел на углях. Куски фарфора полетели во все стороны.

Брен поклонился, словно получил комплимент. Он видел перед собой старую женщину, умирающую, которая сидела среди бесценных древностей и уничтожала то, что не соответствовало ее вкусам, ломала древние, не имеющие цены вещи потому лишь, что ей они не нравились. Ему захотелось поскорее удрать, он пробормотал: «Благодарю вдовствующую айчжи за оказанное внимание» и отступил на два шага, но тут — бам-м! — трость грохнула о камень; он остановился и снова повернулся к ней, его сдерживали обычаи атеви — и подозрительная мысль: в каком именно качестве служил ей Сенеди.

Он позабавил вдовствующую айчжи. Она ухмылялась, она смеялась, сотрясаясь всем хрупким телом, опираясь двумя руками на трость.

— Беги! — сказала она. — Беги, нанд' пайдхи! Но где найти безопасность? Ты знаешь?

— Здесь! — выпалил он в ответ. Нельзя отступать перед прямым вызовом если ты не ребенок, если ты не слуга. — В вашей резиденции. Так думает айчжи.

Она больше ничего не сказала, только ухмылялась, смеялась и раскачивалась вперед и назад, опираясь на свою трость. Еще секунда нетерпеливого ожидания — и он решил, что ему позволено уйти, поклонился и пошел прочь, надеясь, что она уже покончила со своими шуточками, и задавая себе вопросы: так в здравом ли уме Илисиди? Знает ли что-то Табини?.. И почему все-таки она разбила сервиз?

Потому что его осквернил землянин?

Или потому что в чае что-то было — а теперь испарилось и улетело в дымоход? У него забурлило в желудке. Он сказал себе, что это самовнушение. Но тут же вспомнил, что есть некоторые сорта чая, которые людям пить нельзя.

Пока он пересекал холл и поднимался по лестнице, пульс все громче стучал у него в висках, и Брен начал думать: может, попытаться вызвать рвоту — но где? Можно ли перетерпеть до собственного туалета… чтобы не расстраивать персонал… чтобы не терять достоинства…

А это уже совсем глупо, если тебя действительно отравили. Да нет, скорее всего сердце колотится чаще и чаще просто от страха. Но, возможно, это все же какой-то стимулятор, мигарда или что-то вроде, который при передозировке может довести человека до больницы, и нужно найти Банитчи или Чжейго и признаться им, что сделал глупость — выпил какую-то дрянь, которая уже разносится с кровью по всему телу…

Пока он добрался до верхнего коридора, по всему телу проступил липкий пот. Может, ничего и не случилось, может, это просто страх и самовнушение, но ему уже не хватало воздуха, а поле зрения начало затягиваться темнотой по краям. Коридор превращался в ночной кошмар, шаги по деревянному полу отдавались зловещим эхом. Он вытянул руку к стене, чтобы не упасть, и рука исчезла в странном темном нигде на краю поля зрения.

«Я попал в беду, большую беду, — думал он. — Надо добраться до двери. Я не имею права свалиться в коридоре. Я не должен показывать, что реагирую так на это зелье… никогда не показывай страха, никогда не показывай неудобства…»

Дверь, пошатываясь из стороны в сторону посреди темного туннеля, постепенно приближалась и увеличивалась. Кое-как он разглядел расплывающуюся ручку, нажал на нее. Дверь отворилась и впустила его в ослепительное сияние от окон, белых, как расплавленный металл.

«Закрыть дверь, — думал он. — Запереть. Я должен лечь. Я могу заснуть на какое-то время. Нельзя спать с незапертой дверью».

Замок защелкнулся. Да, точно защелкнулся. Он повернулся лицом к идущему от окон сиянию, сделал, шатаясь, несколько шагов, но потом обнаружил, что идет не в ту сторону — к свету.

— Нади Брен!

Он резко повернулся, напуганный раскатившимся эхом, напуганный темнотой, которая надвигалась со всех сторон, с краев поля зрения, а теперь вот она уже и в самом центре… Темнота вытянула руки, схватила его, оторвала от пола и завертела так, что не поймешь, где верх, где низ.

Потом все стало белое-белое, пока перед глазами вновь не заполыхала свирепая серость, и он обнаружил, что согнут над каким-то каменным краем и кто-то выкрикивает приказы, которые отдаются болезненным звоном у него в ушах, и стягивает с него свитер через голову.

Потом ему на затылок хлынула вода, холодная вода, хлынула свирепым потоком, от которого мозги в черепе затарахтели. Он невольно втянул ее в себя, словно глоток воздуха, и попытался бороться, чтобы не утонуть, но его руки сжимала железная хватка, а другая — кто это, сколько у него рук?! стискивала сзади его затылок и удерживала в согнутом положении. Если попытаться повернуть голову, точно задохнешься. А если оставаться в этом положении, вниз головой под водопадом, то хотя бы дышать удается в промежутках между спазмами кишок и желудка, который не может выбросить из себя больше, чем в нем есть.