А сейчас Брену было страшно. Он представлял себе ожидающие впереди долгие годы на должности пайдхи, думал, сколько лет мог попусту растратить в глупом заблуждении, которое он называл дружбой с Табини… Он видел себя на месте Уилсона — навсегда без жены, без ребенка, без друга, ведь Барб рано или поздно сообразит, что любой мужчина на Мосфейре — куда лучшая инвестиция: жизнь слишком коротка, чтобы сидеть и ждать, пока ее поманит и позовет какой-то парень, который время от времени появляется в ее жизни без всяких объяснений, ни слова не говорит о своей работе, а физиономия у него становится все мертвее, как будто ему один за другим перерезают нервы, управляющие выражением лица.

Можно подать в отставку. Можно вернуться домой. Можно сделать предложение Барб.

Вот только нет никаких гарантий, что Барб захочет выйти за меня. Нет между нами ни расспросов, ни общих забот, мы не делимся проблемами — только сказочные уик-энды в шикарных ресторанах и роскошных отелях… Я не знаю, что на самом деле думает Барб, я не знаю, чего на самом деле хочет Барб, я не знаю ее вообще ни с какой стороны, кроме тех отношений, ради которых мы встречаемся, отношений, которые только и есть между нами до сих пор. Это не любовь. Это даже не близкая дружба.

Брен попытался вспомнить людей, которых считал своими друзьями еще до того, как поступил в университет — и понял, что не знает, где они и что с ними, остались ли они в городе или уехали куда-то…

Он понимал, что за неделю не сумеет настроить Диану Хэнкс на здешнюю ситуацию. И вообще, куда ты, парень, подашься, когда передашь ей всю работу и навсегда, безвозвратно уйдешь прочь от дела, к которому готовился, которому собирался посвятить всю свою жизнь?

Как Уилсон — семидесятилетний человек, который только что видел, как убили Валаси, который только что вернулся домой, потому что его карьера кончилась вместе с концом правления Валаси, — и после сорока трех лет работы ему нечего показать, кроме сделанных им добавлений к словарю, горсточки научных статей и рекордного числа вето, которые он наложил на проект Горного шоссе. Ни жены, ни семьи. Ничто его не ждет, кроме преподавательской должности в университете, — а он уже не может общаться со студентами.

Уилсон не мог общаться со студентами-людьми.

Брен подумал, что, когда выберется из этой истории, будь она проклята, нужно бы написать статью об Уилсоне, о поверхности раздела между атеви и людьми, о своем разговоре с Чжейго и о том, почему Уилсон, с таким лицом и такой манерой держаться, не может общаться с аудиторией…

Прямо за стеной ударил с сокрушительным треском гром. Брен просто подскочил — а потом снова опустился в постель, только сердце теперь билось вдвое чаще, а в ушах до сих звенело.

В пушку попадает, сказала Чжейго. Обычное дело.

Он лежал и трясся — то ли от этого грохота, то ли от всей безумной ночи. То ли потому, что больше не понимал, зачем он здесь, не понимал, почему Тано, опытный охранник из Бу-чжавида, вдруг выхватил пистолет и выстрелил, когда они отправились посмотреть на трансформатор.

Посмотреть на поврежденный молнией трансформатор, когда над головой продолжают плясать молнии, а по голове лупит дождь?

Черта с два, Чжейго, черта с два! По призракам стрелял, как же! Чжейго, каких таких призраков ожидал Тано увидеть под дождем?

Призраки, которые прилетают регулярными авиарейсами — а самая плотная система безопасности на планете (если не считать нашу) не знает, кто такие эти призраки и откуда берутся?

Еще раз черта с два, Чжейго!

— Веселенькая ночка, — сказала вдовствующая айчжи за чаем (она поклялась, что чай безопасен). — Вы спали, нанд' пайдхи?

— Время от времени.

Илисиди негромко засмеялась и показала на дракончика, летящего над холодным туманным озером. С перил балкона еще капало после недавнего дождя. Солнце поднялось, золотое, над горами по ту сторону озера, туман засветился под ним. Дракончик спикировал вдоль обрыва — перепончатые крылья на миг заслонили солнце — и снова взмыл кверху, держа что-то в когтях.

Хищник и добыча.

— Просто чума, — сказала Илисиди. — Метчейти их ненавидят, но я не хочу разрушать гнездо. Они сюда пришли первые. Что скажет пайдхи?

— Пайдхи согласится с вами.

— В чем — в том, что те, кто были здесь первыми, имеют естественное право собственности?

Два глотка чая, кусочек булочки — и Илисиди перешла в атаку. Банитчи велел быть осторожным. А Табини говорил, что я с ней справлюсь.

Брен задумался на миг — сначала собирался согласиться, потом отшутиться. Но сказал иначе:

— Пайдхи соглашается с тем, что цепь жизни нельзя обрывать. Что утрата этого гнезда обеднит Мальгури.

Блеклые глаза Илисиди остановились на нем, бесстрастные, как бывают у Банитчи, — она досадовала, возможно, из-за того, что он вернул разговор в прежнее русло.

Но ее намерений он не смог изменить — по крайней мере полностью.

— Они бандиты, — сказала Илисиди.

— Невозместимые, — ответил он.

— Твари.

— Прошлому нужно будущее. Будущему нужно прошлое.

— Твари, говорю, которых я решила сохранить.

— Пайдхи согласен. Как вы называете их?

— Уи'иткитиин. Они издают такой звук.

— Уи'иткитиин. — Он проследил за другим чешуйчато-пернатым ныряльщиком и спросил себя, было ли когда-то на Земле что-то подобное. — Никто другой такого звука не издает.

— Нет.

— Достаточная причина, чтобы сохранить их.

У Илисиди сжались губы. Гримаса превратилась в намек на улыбку, старуха подобрала ложкой несколько хлопьев из местного злака, съела несколько тонких ломтиков поданного на завтрак бифштекса.

Брен тоже ел, рассудив, что не следует обращаться к вдовствующей айчжи, когда она размышляет, тем более, что великолепный завтрак мог остыть. Приготовленный на настоящем огне — на дровах, сказал Сенеди, когда Брен удивился, откуда взялась горячая пища. Брен полагал, что они исхитрились приготовить пищу на кухонном очаге — если, конечно, в кухне сохранился очаг. Топающие звуки, о которых Чжейго сказала, что это генератор, прекратились где-то в середине ночи. Наверное, горючее кончилось, а может двигатель сломался. Электросеть Майдинги поклялась своей жизнью и репутацией, что Мальгури получит энергию — как только, по их словам, они восстановят подвод питания к четверти города, которая этим утром проснулась без света и тепла.

Тем временем замок продолжал жить, комнаты согревались каминами, пищу готовили на очагах, коридоры освещались свечами в тех местах, куда не доходил свет из окон — работали те системы, которые когда-то и оставляли Систему Мальгури. Вдовствующая айчжи приказала накрыть завтрак на свежем воздухе, на балконе, открытом прохладному горному летнему утру, — какое счастье, подумал Брен, что я надел самое теплое пальто — а надел, потому что холод уже проник в комнаты. На холоде был отчетливо виден пар, клубящийся над чайными чашками. Было в этом щемящее удовольствие особенно, если вспомнить паркие ночи в Городе, обычные для этого месяца, ливни и грозы, накатывающие с моря.

В такое туманное утро, среди всех этих свечей, дров в каминах и древних камней, совсем не много требуется, чтобы заработало воображение стоит лишь прищурить глаза, и ты уже не прикован к своему времени, и из тумана в дальнем конце озера вот-вот выплывут многовесельные галеры под парусами с геральдическими знаками…

Пролетел еще один дракончик, высматривая добычу. Стонущий крик унесся в холмы.

— О чем думаете, пайдхи? Какие-то мудрые разоблачительные мысли?

— Думаю о кораблях. О горящих дровах. О том, что Мальгури может жить, не получая ничего ниоткуда.

Вдовствующая айви стянула губы, подперла кулаком подбородок.

— Ну да — всего лишь сотня слуг, чтоб убирать и стирать, доставлять дрова и делать свечи — и замок живет. И еще пять сотен, чтобы пахать и полоть, охотиться и кормить прачек и дровосеков, свечников и самих себя… И тогда — о да, мы вполне самодостаточны. Если не считать кузнецов и переписчиков, которые снабжают нас, и всадников с канонирами для защиты всего этого от Неассоциированных, которые не хотят делать свою долю труда, а предпочитают охотиться на тех, кто делает… Мальгури имел электрическое освещение еще до того, как вы появились, уверяю вас, пайдхи.