С очередным сиплым вдохом он уловил чистый, холодный запах промытого дождем воздуха. Где-то были открыты окна или балконные двери и пропускали в комнаты свежий ветерок; в следующей комнате было темно, лампы не горели, воздух становился холоднее с каждым шагом, наконец его провели через темную гостиную, которую он вспомнил, на открытый балкон.

Здесь стоял стол, в темноте за ним сидела темная фигура с подернутыми сединой волосами, укутанная от холода в теплое одеяло. Илисиди пила чай с сухариками — это был ее предрассветный завтрак. Она подняла глаза на нарушителей своего покоя, а потом — безумие, чистое безумие! — повела рукой, показывая на пустой стул. Ледяные порывы ветра трепали кружевную скатерть.

— Доброе утро, нанд' пайдхи, — сказала она. — Садитесь. Какие у вас красивые волосы! Они вьются от природы?

Конвоиры подвели Брена к стулу, он упал на сиденье. Косичка у него полностью расплелась. Волосы развевались на ветру, ветер срывал пар с чашки Илисиди. Охранники остались за спинкой его стула, а слуга Илисиди налил ему чаю. И с его чашки ветер сорвал пар, холодный ветер, несущийся с темного озера, с гор, пронизывающий до костей. В самых глубоких ложбинах между горами засветились бледно-розовым первые краски рассвета.

— Час призраков, — сказала Илисиди. — Вы в них верите?

Он быстро вздохнул — глотнул холодного воздуха — поймал осколки здравого ума… и вцепился в них.

— Я верю в не требующую награды верность долгу, нанд' вдова. Я верю в существование предательства и приглашений, которые нельзя принимать за чистую монету… Поднимайся на мой корабль, сказала дама рыбаку…

Трясущейся рукой он поднял полную чашку. Чай выплеснулся, ошпарил пальцы, но Брен донес чашку до рта и отпил. Ничего, только сладость.

— А это не зелье Сенеди. Какое же действие оказывает этот чай?

— Экий гордый мальчик! Мне говорили, вы любите сладкое… Слышите колокол?

Брен слышал. Колокол на бакене, наверное, где-то далеко в озере.

— Когда дует ветер, звон доходит сюда, — сказала Илисиди и закуталась в свои одежды еще плотнее. — Предупреждает о камнях. Мы это придумали задолго до того, как явились вы со своими дарами.

— Не сомневаюсь. Атеви придумали очень многое до нашего появления.

— Так вы, значит, потерпели кораблекрушение? История все еще такова? И не было никакого бакена с колоколом?

— Слишком далеко от наших обычных маршрутов, — сказал он и отпил еще один согревающий глоток — ветер пробивал насквозь рубашку и штаны. Руки тряслись, чай проливался, обжигая пальцы, пришлось поставить чашку. — За пределами наших карт. Так далеко, что не видно ни одной знакомой звезды.

— Но достаточно близко к нашей звезде.

— В конце концов. Когда нас уже охватило отчаяние. — Звон то доносился до них, то пропадал, в зависимости от прихоти ветра. — Мы никогда не собирались причинить кому-нибудь вред, нанд' вдова. Правда все еще такова.

— Так ли?

— Когда Табини-айчжи послал меня к вам, он сказал, что мне понадобится все мое дипломатическое искусство. Тогда я не понял. Я понял только, что у его бабушки трудный характер.

В лице Илисиди ничего не отразилось, ничего такого, что мог бы уловить человеческий глаз в тусклом предутреннем свете. Но, возможно, она забавлялась. Илисиди часто находила забавными самые странные вещи. Холод пробирал его уже до мозгов, хотя, может, это действовал чай: Брен вдруг понял, что не испытывает какого-то особого страха в обществе старухи.

— Не скажете ли вы мне, чего вы добиваетесь? — спросил он ее, перекрывая шум ветра. — Стартовые площадки на Мосфейре — это полный абсурд. Неподходящая широта. Корабли, отплывающие куда-то — то же самое. Итак, мой арест — это чистая политика или еще что-то?

— Мои глаза уже не те, что прежде. Когда я была в вашем возрасте, я могла увидеть вашу станцию на орбите. А вы ее видите отсюда?

Он повернул голову в сторону солнца, к горам, разыскивая над вершинами звезду, которая не мерцает, звезду, светящуюся отраженным солнечным светом.

Что-то в глазах расплывается… Он видел станцию искаженной, словно перекошенной, и перевел взгляд на соседние, менее яркие звезды. Их можно было разглядеть без труда, небо было еще очень темное и никакие электрические огни не забивали рассвет облаком света, которое обычно стоит над крупными городами.

Он снова зафиксировал взгляд на станции, и она по-прежнему выглядела деформированной, как будто — эта мысль испугала его — как будто вывернулась из обычной своей плоскости и вместо круга кажется эллипсом.

Неужели вдруг оказалась на виду центральная мачта? Неужели станция так сильно наклонилась относительно плоскости орбиты?

В голове проносились разные логичные объяснения — станция разрушилась намного сильнее, чем мы предполагаем, может, из-за солнечной бури — и Мосфейра, наверно, сейчас шлет туда сигналы как бешеная, пытаясь спасти ее. Это должно привлечь внимание атеви, у них отличная оптика.

Может, какая-то панель солнечных батарей оторвалась от станции и отражает солнечные лучи. Нет. Станция совершает один оборот вокруг своей оси за несколько минут. Если бы действительно что-то оторвалось, то вращалось бы вместе со станцией, то появлялось, то исчезало.

— Ну, нанд' пайдхи?

Он встал со стула и всмотрелся еще внимательнее, стараясь не мигать пока глаза не заболели от ветра, который сек холодом и доставал через одежду.

Но ничего такого не видно — ни потускнения, ни периодических изменений. Какая-то устойчивая крохотная неправильность, вроде выступа, остается все время с одной стороны от станции, а та ведь должна вращаться вокруг своей оси… все медленнее и медленнее на протяжении веков, по мере действия энтропии, но…

Но, думал он, Господи, не при моей жизни, станция не должна развалиться на части, разве что произошло какое-то огромное, астрономических масштабов бедствие…

И все равно эта штука не висит просто так — если я не смотрю и в самом деле на мачту…

Он сделал еще шаг к краю балкона. Руки атеви двинулись остановить его, взяли за локти, но, похоже, его не собирались сбросить с обрыва, как на миг мелькнуло в голове, нет, его прикрывали от слабого света, доходящего сюда из других комнат. И все равно он не мог разглядеть яснее. Мозг все еще пытался найти разумное объяснение этой странной конфигурации…

— Восемь дней назад, — проговорила Илисиди, — эта штука появилась и присоединилась к станции.

Появилась.

Присоединилась к станции.

Ох, Боже мой, Боже мой…

— Передачи между Мосфейрой и станцией ведутся часто, — сказала Илисиди. — Дайте объяснение, нанд' пайдхи. Что вы видите?

— Это корабль. Наш корабль — во всяком случае, какой-то корабль…

Он говорил на своем языке. Ноги у него словно отнялись. Он не доверял себе настолько, чтобы идти — хорошо, что охранники, державшие его за локти, довели обратно до стола.

Но они не дали ему сесть. Они развернули его лицом к Илисиди и удержали на ногах.

— Некоторые называют это предательством, нанд' пайдхи. А как вы назовете?

Восемь дней назад. Восемь дней назад они с Табини срочно, как по тревоге, уехали из Тайбена. Тут же перестала прибывать почта. Банитчи и Чжейго заняли постоянный пост рядом с ним.

— Нанд' пайдхи! Ну, так скажите мне, что вы видите.

— Корабль. — Брен сумел выговорить это слово на их языке. Он промерз до костей, он был не в силах стоять, только руки атеви и держали его. Он почти не мог говорить, дыхания не хватало. — Это тот корабль, который оставил нас здесь, айчжи-май, ничего другого мне в голову не приходит.

— А вот многим из нас приходит в голову другое, многое другое, нанд' пайдхи, — проговорила Илисиди. — Как по-вашему, о чем они сейчас говорят об этом, допустим, корабле… а ваши люди по ту сторону пролива? Как вы полагаете, они нас в этих беседах вообще вспоминают?

Он задрожал и снова посмотрел на небо, думая: «Это невозможно…»

А потом посмотрел на Илисиди — темное пятно в бледном свете зари, только серебряные нити в волосах и прозрачный гнев в глазах.