И вот теперь он ступал по поверхности планеты, теперь он делал работу Ленуара, он ее делал, и по причинам, сформулированным Ленуаром: все коллекции, таксономии и эквиваленты могут помочь экстраполировать знания о природных системах, хранящиеся в банках данных, на эту, живую систему. Он закладывал фундамент естественных наук для этого мира и создавал средства, которые помогут людям поладить с этим миром и защитить его от их собственных ошибок — потому что, черт побери, без этих средств не обойтись: рано или поздно люди будут здесь.

Ленуар был прав — да, мир уже имеет высшую форму жизни, и мир наверняка уже не одну тысячу лет имеет собственное имя на чьем-то языке но люди с Земли пришли в эту солнечную систему не по своей воле, и столь же неизбежно им придется поладить с этим миром, до того как он выйдет в космос или после, потому что Модетту люди никак не выберут по своей воле, даже Гильдия не выбрала бы ее по своей воле — это просто способ убрать рабочих пчелок Гильдии подальше от единственной планеты, которая дает им хоть какие-то другие варианты. Еще до того, как первый человек ступил на поверхность планеты, этот мир стал нашей надеждой, нашим единственным средством обеспечить себе свободу и сохранить свою самобытность.

Но вот теперь я здесь, в том месте, ради достижения которого трудились несколько поколений, и, что бы ни случилось, не признаю поражения. Я не отправлюсь на каком-нибудь корабле Гильдии обратно на Верхний Этаж спасаться от голода.

И уж черта с два допущу я, чтобы меня забрали наверх и увезли к безвоздушной Модетте, как того желает Гильдия.

Теперь уже слишком поздно, теперь уже навечно стало слишком поздно. Гильдия опоздала!

Кстати об опозданиях…

Это ведь там Хулио в окне, темный силуэт на фоне света.

Силуэт внезапно дернул головой — Хулио чихнул.

Манадги подумал, что спуститься в долину ему помешала просто трусость — может быть. А может, вмешалось благоразумие; он видел, как с закатом суета вокруг зданий успокоилась, и думал, что наблюдения и размышления в течение ночи подскажут какую-нибудь полезную мысль.

Одно здание имело окна. Большинство других — нет. Размер и высоту окон оценить на таком расстоянии было трудно. Он видел, как между зданиями двигаются живые существа — ближе к сумеркам, да и потом время от времени.

Он видел хищные машины, они рыскали по следам разрушений, которые сами наделали. Ни одна из них к нему не приближалась, наверное, потому, что он устроился подальше от этих следов. Постепенно у него складывалось впечатление, что, по-видимому, целью этих машин были следы сами по себе: они сплетались в густую сеть, по всей зоне, как будто машины не столько стремились добраться до какого-то конкретного места, сколько обязаны были проложить побольше маршрутов в пределах видимости из этих зданий.

Но действительно ли им нужно создавать опустошенные полосы, чтобы ходить по ним?

А может, они обдирают землю не просто так, может, им велят люди с луны и видят в этом какую-то цель и смысл? Возможно, они боятся, чтобы не подкрался враг. Возможно, они хотят лишить разведчиков всякого укрытия.

Возможно, лунные люди умышленно желают продемонстрировать опустошение, а может быть — противно подумать — находят такие разрушения эстетичными.

Он мог бы пройти к зданиям, как собирался, и представиться какому-нибудь начальству. Но мысль об эстетичном разрушении заставила его надолго задуматься.

Ниже его укрытия прошла машина, испуская впереди себя свет, яркий, как от солнца. Лучи тянулись вдоль изрезанной колеями земли, скользили над травой по краю зоны разрушения. Колес у машины не было, она ползла на соединенных между собой пластинах. Передняя часть ее представляла собой коготь, машина его держала на весу. Возможно, он нужен ей, чтобы копать или сдирать верхний слой земли. А может, это оружие.

Конечно, никому не захочется подойти к этой штуке и спросить о ее склонностях.

Луч света ударил в камни и побежал по холму, Манадги затаил дыхание и застыл, боясь шевельнуться. Он говорил себе, что наверняка кто-то сидит внутри и командует машиной, но перемещение луча было совершенно неживое, механическое, как в часовом механизме или заводной игрушке, — от одного вида по телу ползли мурашки.

«А вдруг они и есть заводные, эти машины? — спросил он себя. — Вдруг хозяева просто выпускают их на свободу разрушать все вокруг, бросают на волю судьбы и не заботятся, кого или что они уничтожат?»

Копье света от клацающей машины метнулось назад. Манадги решил, что пролетело оно слишком близко, попятился от своего места — и вдруг застыл, заметив блеск стекла и гладкого металла прямо под собой, среди кустов и травы.

Наверное, это глаз, единственный глаз машины, который высунулся из травы, но пока что не двигается, очевидно, еще не знает, что я здесь…

Манадги пришел сюда, надеясь осторожно и обдуманно вступить в контакт. Но не с этой вещью. Нет уж, только не с ней. Он затаил дыхание, подумал, решится ли сдвинуться с места, или же оно само двинется, и, кстати, долго ли этот глаз был здесь, пока свет от машины не выдал его?

Покрытый кустами участок, где исчезла машина с когтем, был сейчас темен, Манадги сидел на корточках в неудобной позе, наполовину готовый уйти отсюда — и сомневаясь, решится ли. Он гадал, не рыщут ли здесь с механической терпеливостью другие такие машины, не прячутся ли такие глаза повсюду в траве и камнях — а я просто каким-то чудом проскочил мимо них незаметно. Он трепетал от этой мысли: именно на мне держатся сейчас судьбы больших людей, и от моего благоприятного или неблагоприятного решения (и от суммарного числа этих странных и чужих участников, о количестве которых даже гадать не приходится) зависят весы Фортуны, застывшие в неустойчивом равновесии; сейчас я приму решение, оно склонит ту или иную чашу и приведет в движение события — на благо или во вред айчжи, чьи интересы связаны со многими, многими жизнями.

Совершенно ясно, что лунные люди не имели права вторгаться на землю татчи, в пределы власти айчжи. Они в своем высокомерии и могуществе причинили вред и тем бросили вызов людям всей земли — но сейчас не все люди, а я один должен решать, что делать и ждать ли здесь дальше, рискуя, что глаз вдруг выпустит ноги и побежит с докладом или, например, подаст голос, известит другие глаза и вызовет машину с когтем обратно на этот склон.

Но пока что глаз ничего не делает. Может, он закрыт. Может, он не является целой самостоятельной машиной, а только частью от какой-то поврежденной машины. Если они падали с неба, то, может быть, испортился парус-лепесток и какая-то машина разбилась о камни…

Он едва перевел дыхание — и тут же двинулся обратно, тихо, осторожно, напрягая во мраке свои живые глаза, не сводя их с неживого, стеклянного глаза, стараясь не нашуметь и пугая себя вопросом, а нет ли у этого глаза ушей, не услышит ли он шелест одежды, или дыхание, или — и это ему тоже казалось возможным — стук сердца. Но глаз неподвижно и молча сидел в темноте — может, ослеп, может, спит или притворяется. А могут ли заводные вещи слышать, нюхать, думать?

И еще — как они узнают, когда и куда двигаться? Неужели сами включают и выключают свои выключатели? Это, пожалуй, невозможно.

Но, как бы то ни было, глаз пока не проявлял никаких признаков деятельности. Манадги прибавил шагу, стараясь незаметно пробраться вверх, на холм — и, по крайней мере пока, другие глаза в траве ему не попадались.

Он нашел себе укрытие выше на склоне и забился среди еще не разоренных камней — перевести дыхание и собраться с мыслями.

Он недовольно говорил себе, что айчжи должен был послать одного из своих убийц, а не оратора-представителя — хотя бы кого-то из телохранителей, привычных к рискованным заданиям, тот бы знал, как двигаться бесшумно и как оценить опасность здешней ситуации.

А может, теперь, когда явно видно, что дело это выходит за пределы моего понимания, самое разумное будет вернуться, рассказать все, что видел, и посоветовать айчжи и хасдраваду послать кого-то другого, искусного в таких делах, кто сумеет преодолеть эту зону опустошения. Сам я не вижу безопасного подхода.