…и копировальную машину…

…или розетку для компьютера.

От последней мысли его раздражение перескочило на другой уровень. Он подумал, что надо бы попробовать наружные двери и проверить, заперты они или нет, выйти во двор (если не заперты) — хотя бы рассмотреть вблизи пушку, а может, и дальше двинуть — через ворота и на дорогу.

Но потом он решил, что нельзя подвергать таким серьезным испытаниям доброе расположение Банитчи; вероятно также — а это еще серьезнее — что на такой прогулке можно столкнуться с тщательно организованной им системой безопасности… которая поймает тебя самого вместо убийцы.

Короче, он ограничился прогулкой по незнакомой еще части дома — по разукрашенному коридору, потом по коридору попроще, мимо дверей, которых он не решился открыть. Если убийцы сумеют пробраться сюда в поисках пайдхи, особенно в темноте, то лучше иметь в голове схему расположения холлов, коридоров, комнат и лестниц, которые могут оказаться для него маршрутом бегства.

Он нашел кухню. И кладовые.

И отходящий под прямым углом еще один коридор, который предложил его вниманию окошки-амбразуры с видом на горы. Он свернул туда, рассудив, что идет вдоль наружной стены здания, проследовал по длинному проходу до самого конца и оказался перед выбором: отсюда расходились следующие два коридора, один влево, другой вправо.

Левый ведет, должно быть, в другое крыло здания, решил он; разглядев в той стороне двустворчатые двери, причем закрытые, ощутил вдруг внезапный холодок в спине при мысли о чьих-то личных апартаментах с пресловутыми проволоками и системами сигнализации.

Вот тут он и решил, что если уж наткнулся на чье-то личное жилье, где охранные устройства могут оказаться более современными, чем освещение, то куда более разумно выбрать другое направление, обратно в переднюю часть здания, окружающего квадратом передний холл и вестибюль.

Коридор, по которому он сейчас шагал, шел именно в ту сторону, примерно на нужном расстоянии от развилки и, чувствовал он с нарастающей уверенностью, должен закончиться там же, где другой коридор, выходящий к уже знакомой лестнице на второй этаж. Он прошел еще один боковой коридор, еще одну развилку, где пришлось выбирать путь налево, направо или прямо, и действительно вышел в конце концов к сводчатому входу в большой холл перед главными дверьми, тот самый, где горел камин.

«Курс проложен прилично», — похвалил он себя и двинулся к очагу, от которого начинал свое исследование задней части здания.

— Ну-ну, — сказал кто-то прямо у него за спиной.

А он думал, что у огня никого нет. Брен повернулся в тревоге — и увидел ссохшуюся маленькую атеву, с серебром в черных волосах; она сидела в одном из кожаных кресел с высокой спинкой… крохотная женщина — по атевийским меркам.

— Ну? — нетерпеливо сказала она и захлопнула книгу. — Вы — Брен. Так?

— А вы… — Он мучительно сражался с титулами и политическими соображениями — когда разговариваешь лично с атевийскими владыками, титулование другое. — Высокочтимая вдовствующая айчжи.

— Высокочтимая, как же. Скажите это хасдраваду. — Она поманила его тонкой морщинистой рукой. — Идите-ка сюда.

Он подчинился не задумываясь, автоматически. В Илисиди ощущалась властность. Она указала пальцем место перед собой, Брен подошел туда и остановился, а она оглядела его с головы до ног. Эти палево-желтые глаза были, похоже, семейной чертой, их взгляд заставлял человека припомнить все, что он сделал за последние тридцать часов.

— Тщедушное существо, — сказала наконец она.

Со вдовой не пререкаются. Это было хорошо известно.

— Для моего биологического вида — нет, нанд' вдова.

— Машины, чтобы открывать двери. Машины, чтобы подниматься на второй этаж. Маленькие чудеса.

— Машины, чтобы летать. Машины, чтобы летать среди звезд.

Возможно, она чем-то напомнила ему Табини. Он внезапно переступил общепринятую грань вежливости между незнакомцами. Он забыл о титулах и почтительности и ввязался в спор с ней. И дороги назад не видел. Табини не признавал отступления, отступивший перед ним не заслуживал уважения. Наверняка Илисиди точно такая же, он понял это в ту секунду, когда заметил стиснутые челюсти и огоньки в глазах — таких же глазах, как у Табини.

— И вы позволяете нам взять то, что подходит для нас, отсталых.

Ну что ж, на прямые слова — прямой отпор. Он поклонился.

— Я помню, что вы выиграли войну, нанд' вдова.

— Мы выиграли?

Эти бледные желтые глаза были быстры, морщинки вокруг рта говорили о решительности. Она стреляла в него. Он стрелял в ответ.

— Табини-айчжи тоже говорит, что это спорный вопрос. Мы с ним спорим.

— Сядьте!

Уже какой-то прогресс. Он поклонился, придвинул удобную скамеечку для ног, чтобы не возиться с тяжеленным креслом, — вряд ли, подумал он, мое пыхтенье продвинет вперед отношения с этой старой дамой.

— Я умираю, — отрывисто бросила Илисиди. — Вам это известно?

— Все умирают, нанд' вдова. Мне это известно.

Желтые глаза все еще не отпускали его, жестокие и холодные, уголки рта вдовствующей айчжи опустились.

— Наглый щенок.

— Почтительный, нанд' вдова, к тем, кто сумел долго прожить.

Кожа у глаз старухи собралась морщинками. Подбородок пошел кверху, упрямый и квадратный.

— Дешевая философия.

— Но не для ваших врагов, нанд' вдова.

— Кстати, как здоровье моего внука?

Ей почти удалось шокировать Брена. Почти.

— Вполне хорошо, как он того и заслуживает, нанд' вдова.

— И насколько же хорошего здоровья он заслуживает?

Она схватила узловатой рукой трость, стоящую рядом с креслом, и ударила в пол — раз, другой, третий.

— Черт вас побери! — закричала она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Где чай?!

Беседа, само собой разумеется, кончилась. Он был рад узнать, что это слуги, оказывается, покусились на ее доброе настроение.

— Простите, что побеспокоил вас, — начал он, поднимаясь.

Трость барабанила в пол. Старуха повернула к нему свирепую физиономию.

— Сидеть!

— Я прошу прощения высокочтимой вдовы. Я…

«Я опаздываю на неотложное свидание», — хотел он сказать, но не сказал. Почему-то на этом месте ложь была невозможна.

Бам-м! — гремела трость. Бам-м!

— Лежебоки проклятые! Сенеди! Чай!

«Она в своем уме?» — спросил себя Брен. Сел. Он не знал, что еще может сделать — и сел. Он не был даже уверен, есть ли тут вообще слуги и входил ли вообще чай в уравнение, пока ей не стукнуло в голову, но предположил, что личная прислуга вдовствующей айчжи знает, что с ней делать.

Старые сотрудники, сказала Чжейго. Опасные, намекнул Банитчи.

Бам-м! Бам-м!

— Сенеди! Ты меня слышишь?

Может, этот Сенеди двадцать лет как мертв. Брен застыл на скамеечке, обхватив руками колени, как ребенок, он был готов прикрыть голову и плечи, если каприз Илисиди повернет трость против него.

Но, к его облегчению, кто-то действительно появился — слуга-атева, которого он с первого взгляда принял за Банитчи, но это явно не был Банитчи, как показал второй взгляд. Та же самая черная униформа — но лицо изборождено годами, а волосы обильно исчерчены сединой.

— Две чашки, — рявкнула Илисиди.

— Не составит труда, нанд' вдова, — сказал слуга.

Сенеди, предположил Брен. Но ему вовсе не хотелось чаю, он уже поглотил свой завтрак, все четыре блюда. Ему не терпелось избавиться от общества Илисиди и от ее враждебных вопросов, пока он не успел сказать или сделать что-нибудь совсем наглое и тем породить дополнительные сложности для Банитчи, хоть его тут и нет.

Или для Табини.

Если бабушка Табини действительно умирает, как она заявила, то наверняка у нее нет причин терпимо относиться к этому миру, который, по ясно выраженному Илисиди мнению, поступил неразумно, обходясь без нее. Вполне возможно, что это опасная и озлобленная женщина.

С лишней чашкой чая действительно не возникло трудностей, чайный сервиз как правило содержит шесть чашек, и Сенеди сунул одну полную чашку в руки вдове, а вторую предложил Брену. Ясное дело, придется ее выпить — на мгновение он услышал слова, которые разумные взрослые атеви говорят каждому ребенку, едва начавшему ходить: не разговаривай с чужими, не бери у них ничего, не трогай…