Растерзанная тушка мертвого петушка валяется неподалеку от входа. После проигрыша она никому не нужна, даже собственному владельцу, что ходил с такой заботой за птицей. Уоллас судорожно сглатывает, не отрывая взгляда от тельца.

– Олас, за мной. – Как всегда, без лишних объяснений чеканит успевший набросить дневную защиту трактирщик.

Отступив на шаг, Уоллас пропускает хозяина и послушно плетется за ним по внутреннему двору, а затем дальше, к одному из сараев с припасами, что спрятался в окружении густой вязи кустов. Овальные плоды с них позавчера ободрали и обтерли от пыли, Уоллас сам носил тяжелые корзины в хранилище.

Сколько он здесь? Наступила ли осень? Или, может, скоро нагрянет зима?

Дни становятся заметно короче, ночи длиннее, утренний туман холодит голые ноги. Уоллас чувствует себя так, будто живет в Лунных Камнях уже несколько лет. Все в «У Тохто» стало знакомым.

Трактирщик отпирает постройку мудреным железным ключом. Имение со всем тщанием оберегается – хозяйство охраняют давешние кухонные мужики с подбитыми железом плетками, луками и короткими изогнутыми мечами. Двери тщательно запираются, причем не на добрососедские перекидные запоры, как было принято в родном Акенторфе, а на солидные гномьи замки и другие, быть может, выкупленные у нхаргов, – подобных Уоллас прежде не видел.

Тьма внутри прячет в карманах мешки с покупной белой мукой и ядрицей, корзины да ящики, где каждый сморщенный овощ разложен с почтением, голова к хвосту и обратно. Им кивает, безмолвно приказав следовать за собой. Уоллас приседает и боком протискивается в низкий проем, сутулится, наблюдая, как хозяин быстро прикрывает дверь, а после сбрасывает капюшон, стягивает очки с маской и начинает перекладывать запасы с места на место. Наконец, что-то находит. Не оборачиваясь, бросает Уолласу:

– Тебе за работу.

Уоллас ловит увесистый мешок с крепенькими плодами, похожими на бледные тыковки размером с кулак, в сетке их не меньше десятка. От подачки пахнет земляными червями. Наверное, шары растут в почве, – теперь они выкопаны, обтерты батраками и заботливо припасены.

– Жри, – в обычной манере отрывисто распоряжается Им, продолжая деловито искать.

Задохнувшись от восторга, – наконец-то что-то отличное от забродивших помоев! – Уоллас когтем рвет сетку. Овощи прыгают по деревянному полу.

Не оборачиваясь, трактирщик ворчит:

– Хья, мешок-то портить зачем?

Позабыв про хозяина, Уоллас рушится на колени. Сгребает жратву к животу, – проворные плоды выскакивают из-под рук и разбегаются в стороны. Он рычит, негодуя, рокочущий голос заполняет всю темень сарая. Им замирает, настороженно, с прищуром косится, но вскоре возвращается к поискам.

Уоллас быстро уничтожает подачку. От плодов ничего не остается, даже маленькие сухие вершки он проглатывает. Икнув, наблюдает, как трактирщик довольно крякает, – значит, нашел что искал, – и опускается на горку мешков. В руке у него узконосая крынка.

«От Черенка пойло припрятал», – соображает Уоллас, слабо ухмыльнувшись догадке. В голове его мнется каша из овощей.

– До чего поганая ночь. Но хоть денег подняли, – вздыхает Им, зубами дернув пробку. Та выходит с громким щелчком.

Из сосуда тянет крепкой, на грибах настоянной брагой. Эльф сплевывает затычку и с неожиданной жадностью делает пару глотков. Затем фыркает, нюхает свой рукав и скребет щетину на щеке.

С распущенными по плечам белыми волосами Им выглядит болотным утопленником. Уоллас вздрагивает от наваждения и отводит в сторону взгляд. На коленях приятной тяжестью лежит последний оставшийся овощ. Брюхо полно, ощущение сытости мягко клонит ко сну.

– Я напьюсь, – сообщает Им таким неуверенным тоном, словно Уоллас может ему запретить. Трактирщик опирается локтем о колено, крынка висит в крепкой руке, обманчиво слабо сжатая когтистыми пальцами. – Все силы в него вкладываешь, уму-разуму устаешь навострять, а он говнится: «Нет, мне это не интересно». Вот такой кишочный глиста. Ладно. Спрашиваю, че ему тогда интересно, а он сам не знает, – представь? То песенки сочинять, то караваны, значит, по весне нужно учиться водить. А с кем, когда урочиться, поздно уже, из мальцов вышел. А про то, как в лучники готовился, – так это даже Черенку вспоминать тошно. Сегодня просидел в общем зале, будто востопырка из пришлых, нахлебался дармовой браги и был таков через дверь. Вот оно, дело лежит. Бери, помогай, продолжай, твое оно, тебе перейдет со всем хозяйством… Но нет, не по нему наше ярмо. – Трактирщик делает несколько сердитых глотков.

Уоллас туго соображает. Похоже, хозяин жалуется на подросля Цалуню, который у Тохто навроде воспитанника. Его он видит не особенно часто, и вряд ли может сказать что-то путное. Пацан только с Имом да Черенком пререкается, ломким голосом раздражая, да таскает с кухни жратву. Достается всегда батракам.

– Сопляк, дрыщ болотный. Вся рожа в прыщах и зубы кривые, пахать такими нужно, а не лыбиться. О, да, лучшее запамятовал: «Вы меня не понимаете!». Хья, да че там не понять можно?! – Им тяжело смотрит на смущенного откровенностью Уолласа. – Мы мелких взялись поднимать, думали, дело наследовать будут. Так один зимой обсопливился, а потом вовсе помер. А этот остался, гад, жилы тянет, сил никаких нет. Честное слово, я иногда думаю: лучше бы вместо Ети Цалуня издох. Все поперек делает. Надо ему разумного вайну искать, посколь своей головы не имеет. Хотя, может, сподручней взять новых мальцов, а этого справить в болото…

Уоллас не знает, как отвечать. Поэтому осторожно кивает, вцепившись в последний оставшийся овощ, словно трактирщик пригрозил его отобрать. Половину сказанных слов он понимает не сразу. Мешает сытая слабость, наслоившаяся на усталость от ночи.

Им запускает под себя руку, в большой мешок, не глядя нащупывает завязку, извлекает грязный овощ, похожий на репу, и, не обтерев даже, начинает хрустеть. На бледных губах и щетинистом подбородке остаются полосы глины.

– Другим, это, не хочет прислуживать. Унизительно ему пресмыкаться. – Жалуется с набитым ртом. – Ну, то есть мы с Черенком прислуга, а он особенный весь.

Тяжко выдохнув, эльф утыкается башкой в колени. Сидит так некоторое время, а когда поднимает голову, на обычно непроницаемом лице написано искреннее недоумение:

– Как можно не любить трактир?

Уоллас разводит руками, бьется костяшками пальцев о тесные стены, осыпав сверху труху. Ох.

– В чем тогда смысл? Ради чего мы живем? Даже дело некому передать. – Вздыхает Им, прижимая ко лбу глину крынки. – Не для того мы живем, чтобы чурбанов обихаживать.

Уоллас стремительно, в один миг начинает чувствовать гнет давящего на светлого бремени. Резко, по-звериному трясет лысой башкой. Вроде, все у трактирщика есть, и почет, и хозяйство исправное, – а, выходит, даже у него незадача…

Тохто продолжает:

– У меня больше пальцев братьев живых, у Черенка так вообще не сочтешь. С вайнами табун скотов наберется, а хозяйство пристроить некому. Бестолочи, только передерутся и все добро раздербанят. Хоть к Матери Берише за советом винись. – Эльф снова пьет, длинными глотками истомившегося существа. Потом доедает свой овощ, утирает рот и с хмельной грустью смеется. – Если примет, она, наверное, скажет: «Куда ты глядел, Тохто? А ты куда, жирный?». Как будто Черенок виноват....

И уже другим, сухим тоном Им спрашивает:

– Олас, ты знал женщину? У тебя есть сыновья?

Бьет колом прямо под дых. Страшный вопрос в омут памяти тащит.

На месте трактирщика Уоллас видит Элле, – как тогда, в последнюю встречу, за стеклянным окном. С колышущимися под водой выцветшими волосами, дева гномов покоится в ложе из водорослей, на самом дне пропахшего овощами и бражкой сарая. Она бормочет, словно твердит заклинание:

– Ты ушел, и я убила твое дитя. Ты ушел, и меня убило твое дитя. Ты ушел, я убила твое дитя… – Голос утопленницы режет, будто кинжал. Кромсает душу каждое слово. Ранит в сердце, в горло и в оба глаза, и из ушей Уолласа течет горячая черная кровь.