Сердце Уолласа сгребает ледяная рука.

Вода в корыте густо-красная, как ягодное варенье. Рядом он видит скорчившуюся фигуру. Голова хья лежит на краю, мертвое лицо умиротворенное, кажется, тот прикорнул, облокотившись на выступ скотной поилки. Все редкие краски в воду стекли, лицо будто слеплено из прошлогоднего снега. На нем только тени да желтоватые синяки.

Уоллас поднимает глаза на трактирщика.

– Ладно. Все равно он был бесполезным. Так и не получилось его навострить. Спасибо, что сам издох, хоть не пришлось убивать. Нам лишний рот здесь не нужен. – Вздыхает Им. – Олас, выброси тело в болото.

С этими словами хозяин уходит в сторону кухни. Наверное, связку бегунков Черенку передать. Проводив трактирщика взглядом, Уоллас рушится рядом с хья на колени. Глина под ним влажно, голодно хлюпает. Стоят последние относительно теплые дни. Скоро земля насквозь промерзнет, заледенеет и до весны превратится в подобие камня.

Сгорбившись, он долго смотрит на хья. Руки калеки утонули в красной воде, вспоротые от локтей до запястий. Они очень похожи, этот мертвец и Уоллас, отщепенцы с опустевшими венами.

Уоллас вспоминает о кинжале, что спрятан за пазухой. Интересно, он бы смог вот так все закончить, добавив в корыто ведро черной крови? Обломать все надежды трактирщиков? Испортить мясо еще до начала морозов?

Нет здесь жизни для хья. Убился, и правильно сделал.

А его, Уолласа, пожалуй, и правда задумали съесть. Вспоминаются скромные запасы в сарае, опрятные увязки на полках. Свежие, этого сезона плоды, тщательно обмытые от желтой пыли, что хранятся отдельно от прошлогодних остатков. Речные светлые часть урожая втридорога продавать принесли, а он, чурбан, как обычно ничего не приметил…

Вздохнув, Уоллас подтягивает к себе труп. Сильно пахнет кровью, и от густого железного запаха впервые за долгое время его начинает мутить. Уоллас давит позывы, и вдруг обнаруживает, что это рвущиеся из глотки сухие рыдания.

Кого он оплакивает? Неужели, прозрачного бедолагу, воплощение гнили этого гиблого места?

Встает и, шмыгнув носом, поднимает на руки труп. Несет, словно ребенка. Голова эльфа откидывается, обнажив залапанную синяками бледную шею с холмиком кадыка. Рот приоткрыт, зияют дыры на месте выкорчеванных зубов. Уоллас отводит взгляд от изуродованных десен. Хья вызывает смешанную с брезгливостью жалость, теплую и противную, как подтек мочи на ноге.

Начинается изморось, мелкая капель сыплется с неба, смешиваясь с влагой тумана. Болото везде, хлюпает под ногами, обволакивает в воздухе, через ноздри забирается в душу. Он не заметил, как глубоко успел в здешней топи увязнуть. Ему здесь нечем дышать.

Подходит к трясине, та манит обманчиво невысокой водой, пронзенной копьями ржавого камыша. Там, на дне, хранилище тайн, полное схороненных трупов. Сейчас добавится новая хапка костей.

– Вот твоя свобода, хья, – сердито шепчет Уоллас, не зная, что течет по щекам, дождь или слезы.

Он с усилием отбрасывает от себя мертвеца. Труп неловко простирает конечности и плашмя плюхается на воду. Потом Уоллас следит, как с сытой неторопливостью смыкаются хляби трясины.

Поверхность болота вновь становится ровной. Только капли дождя бередят мелкую рябь. Уоллас опускает голову и, крепко зажмурившись, простит Матерей с Луны не судить с всей строгостью самоубийцу. Почему-то ему кажется, что так будет правильно, – в конце концов, больше за хья просить некому.

Тотчас чувствует себя дураком, – с этим своим сопливым сопеньем на общем. Разве вечные прислушаются к выродку? Разве их волнуют судьбы отбросов? Разве трогает что-нибудь, кроме жирности подношений? Мир светлых жесток, жалости здесь не находится места. Их богини – воплощение сущности эльфов.

Он обращается было к родному Небесному Человеку. Но человечьего бога за хья еще несподручней просить. Да и сам он теперь кто? Так, нелюдь лесная.

Нет для него больше высших. Молитвы некому возносить.

В ушах разливается нарастающий вой. Сначала кажется, это стонет он сам. Потом Уоллас разбирает, что клич исходит из глубины Леса, зовет воротиться, – и в этот миг он принимает решение.

Протискивается в дверной проем гостиницы Тохто. Уоллас не был внутри с того времени, когда ждал здесь полуухую сволочь. С тех летних дней здание высохло. Хотя, по правде, это Уолласа разнесло вширь, – вон, как знатно натянулась цепочка.

Внутри по-прежнему влажно и душно, пахнет сеном, теплом, деревом, жрачкой, кожей и шкурами. Смердит осенью. В давящей стенами тьме его распирает желанием рвануться на волю. В тесноте он чувствует себя зверем в охотничьей яме.

Прочь, прочь отсюда! Прочь из ненавистных Лунных Камней!

Приходится вламываться за каждую плетеную створку, проверять тесные комнаты. Тяжело пыхтя, он приплясывает, к возбуждению примешивается чувство неловкости. Неприятно подсматривать чужое исподнее. Он ищет Рау, бегло оглядывая каждую из эльфийских клетушек. Некоторые гнезда пусты, убраны в ожидании новых гостей, в других разбросаны вещи и сбита солома, но в большинстве копошатся полусонные эльфы в нижней одежде, ворчат на Уолласа, требуя притворить плетеную створку двери.

На Уолласа крысится пожилой эльф. Уоллас угрожающим рыком осаживает старика прежде, чем успевает подумать.

Вайна Рау нет. С каждой новой обманкой сердце начинает колотиться быстрее: вдруг он что-то запамятовал? Обманулся, неправильно понял?

Обшарив весь сруб, Уоллас собирается ни с чем продираться обратно во двор. А потом соображает, что забыл про клетушки у дальней стены. Там совсем тесно. Приходится боком переть напролом, цепляясь одеждой за недотесы сучков.

Добравшись до рядочка дверей, он толкает самую первую, – и с облегчением узнает половину от Рау. Того, кто приходил с бегунками.

Сложив ноги крест-накрест, эльф сидит в гнезде из соломы, в кромешной тьме починяя исподнее. Рядом разложены походные вещи. На грубо сколоченном низеньком столике стоят трактирная крынка с водой и плошка с парой рыжих плодов. Позади речного, свернувшись в клубок и укрывшись шкурой, дрыхнет бродяга-напарник.

Эльф поднимает глаза, и Уоллас отшатывается, – одно страшное мгновение ему кажется, что несчастный хья выбрался из болот. Волосы светлого обкорнаны точно так же. Клочьями, будто их тупым ножом обстригали.

«Он же раб», – осознает Уоллас. В его голове разбивается чашка.

– Ты че приперся, болван?! – Шипит речной, метнув быстрый взгляд за спину Уолласа. – Вали, жди за сараями!

Позади него хозяин что-то сонно ворчит.

5

За какими сараями ждать, если здесь их великое множество? Уоллас злится: растерялся и сбежал как ошпаренный, а теперь места себе не находит. Только в «У Тохто» крупных построек не меньше десятка, тут и хлева, и хранилища, и мукомолка, и дальние домики, назначение которых Уоллас не знает. За владением трактирщиков полно сараев, можно выбрать любой из сотни.

Теряя терпение, Уоллас слоняется от одной хибары к другой, давно обратив на себя скучающее любопытство батраков, – наверное, тем чудно, что трактирный выродок ночью не трудится. Умаявшись, он возвращается обратно к гостинице.

Очень вовремя, потому что пару вздохов спустя оттуда выходит тот самый раб. Бросает косой неприязненный взгляд и, совсем как Им засунув руки в карманы под юбкой, шагает в сторону дальних складов. Подождав, сколько удается стерпеть, Уоллас следует за ним. Ему приходится сдерживать шаг, не позволяя себе ломануться вприпрыжку.

Эльф ждет, устроившись на обрубке бревна. Издали кивает. Куцая прическа вместе с ушами спрятана под полосатым шерстяным колпаком.

– Тебя как зовут? – Подойдя, выпаливает Уоллас. Привык к окружению батраков, они ближе к нему, чем к свободным.

– Я – Лушта Рау, Олас. Лушта. Ты вернешь нам кинжал?

Уоллас протягивает этому Луште оружие. Тот лыбится:

– Замечательно, – и любовно скользит пальцами по полированному металлу. Уоллас снова смотрит на изувеченные половинки когтей, потом без обиняков эльфа разглядывает. Рабов он видел немало: безвольные, с потухшими глазами существа вызывают у него отвращение. Этот, вроде, другой.