На заднем дворе перед дровницей стоят Им и хья, понуро комкающий в руках заношенную шапку и вылизанную дочиста миску, – батраков недавно кормили. Рвано остриженные грязные волосы хья забавно вихрятся, слишком короткие по сравнению с тем, как пристало носить светлым эльфам. Уоллас давно смекнул, что это значит: хья раб, так же, как все оболваненные батраки.

Те возятся рядом с большими котлами, выскребают песком. Батраков чужая беседа не интересует, да и Уолласа, в общем-то, тоже. Им говорит на лунном языке, который Уоллас по-прежнему не понимает. От слов хозяина хья опускает голову, точно нашкодивший пес поджав открытые уши. Трактирщик не Черенок, он никогда не орет на прислугу. Но от его тона почему-то даже Уолласу страшно. Весь как-то сжавшись, хья даже не пытается объясниться.

Уоллас без интереса смотрит на подпорченное свежим побоем лицо и холодеет от внезапного узнавания. Выражением оно точь-в-точь морда Друга.

С кислым видом беспредельной усталости Им вздыхает, обеими руками оттягивает назад со лба пряди, отбирает у парня тарелку и с оттяжкой бьет посудиной по голове. Пытаясь прикрыться, хья теряет равновесие, костыль его не удерживает, раненая нога подламывается, и калека валится в грязь. Все с тем же унынием трактирщик несколько раз пинает скорчившегося в попытке прикрыться невольника, затем отшвыривает тарелку и оборачивается к Уолласу.

Заглядевшиеся на сцену батраки поспешно возвращаются к своим делам. В этот раз с искренним рвением.

– Кайсе, Олас, почему один ты здесь работаешь!? – Выплевывает Им. Лицо его кажется старым, словно за день эльф набросил пару десятков годов.

Позади трактирщика, всхлипывая, ворочается в грязи хья. По виску через щеку на шею ползет теплая ленточка крови, заставляя брюхо голодно сжаться. Принудив себя отвернуться, Уоллас кивает на эту вроде бы похвалу.

– Может, ему зубы выдрать? Ходит с клыками, мерзавец… – Вслух рассуждает трактирщик, видимо, не заметив, что продолжает говорить на всеобщем. Вид у него озабоченный, совсем как у хозяина, рассуждающего, когда лучше скотину клеймить. Затем эльф поднимает глаза. – Олас, у хмырей тебя ожидает Малена.

3

Он не думал, что ожидание встречи окажется настолько мучительным. Уоллас с трудом доносит себя до собственной халабуды. Ноги оскальзываются, месят глину, не слушаются. В груди все стучит, и от волнения муторно так, что, кажется, вывернет прямо на землю.

Ему приходится остановиться и переждать дурноту. Уоллас опирается о бревна свинарника, делает несколько вздохов и выдохов, но голова все равно идет кругом, а сердце слишком дробно стучит.

Что он чувствует? Чего ждет? Или боится? Сам не может сказать…

Еще издали Уоллас слышит бешеный гвалт. Магда устроился на чурбане рядом с жилищем хмырей. Его не тревожит, что те беснуются, грохочут цепями, заходясь в страшных хрипах из-за вырванных языков.

Выродки охраняют хлев и лежку своего вожака.

«Чужак! Чужак!» – Понимает их ярость Уоллас. Да, теперь так и есть. Магда – чужак.

Эльф одет в свои черные тряпки: шерстяную фуфайку, неопрятные куртку с портами. Но вместо щегольских сапог он в грубых плетенках, оружия и украшений при нем, разумеется, нет. С первого взгляда все ясно.

– Ну, как ты? – С деланным интересом тянет Магда, обращаясь словно к доброму другу. Простоволосый, с испачканными в чем-то жгутами волос и размазанным по щекам углем, он смотрит сквозь Уолласа мутными серыми глазами.

– Че тебе нужно? – Шикнув на подопечных, отрезает Уоллас.

Скорей бы вернуться к своим канавам и продолжить копать. Копать так долго и так глубоко, чтобы вырыть себе по мерке подходящее место.

Моргнув, Магда с усилием поднимается. Его заметно шатает. Плетенки ему велики, ступни вышагивают из них, как из отцовских ботинок.

Магда по-птичьи склоняет голову и скалится нечищеными зубами:

– А ты, выходит, за жратву продался Тохто.

Задохнувшись, Уоллас не может ответить. Его душу попросту вышибает из тела.

И теперь он, обалдевший, птицей смотрит откуда-то сверху: вот могучие кипарисы, обрамляющие болота Лунных Камней, везде туман, в нем вязнут убогие сараи без окон. Вон трактир, где хозяйствуют всем недовольные Тохто. У гостиницы трутся избитый хья и батраки. Сопят постояльцы, колготятся запертые хмыри, а вот притулился его жалкий шалаш. Рядом стоят две фигуры. Одна рослая, крепкая, серокожая, можно черты лесной нечисти рассмотреть. Подле качается пьяный черный дохляк.

– Он ничего мне не заплатил. – Продолжает заплетающимся языком Магда.

И Уолласа все понимает. Из ослабевшей ладони вываливается забытый в ней черен самодельной лопаты.

– Востопырка… – Заканчивает темный, неопределенно махнув в сторону трактира.

А когда-то он это мерзкое существо уважал. И ненавидел. И завидовал. И боялся. И даже верил ему. Но сейчас все затмевает брезгливость.

Уоллас ловит эльфа за расписную руку, двумя пальцами за запястье. С силой дергает, – всей ладонью прикасаться противно, – и валит на землю. Сквозь гул крови в ушах слышит, как снова заходятся ублюдки в сарае.

Одурманенный Магда способен лишь вяло корчиться. Он вязнет в пустышках проклятий, пачкается в жидкой грязи и становится скользким как угорь. Уоллас набирает полную ладонь глины и затыкает ей погань зубастого рта. Плюха грязи смачно шмякается на лицо, Уоллас хватает еще, вдавливает в худую морду, заставляет эльфа давиться, глотать, не замечая, что ладонь уже искусана в клочья:

– Вот! Вот твоя плата. Вот она. Подавись, мутная сволочь! Подавись!

Потом Магда странным образом выворачивается. Получает кулаком по печонкам, всхлипывает, лягается и, спотыкаясь, сбегает. Опустошенный Уоллас швыряет вслед желто-бурые комья земли.

Вместе с трехпалым батраком Уоллас перетирает траву для эльфийских лепешек. Они работают в мельничном сарае без окон, насупившемся заросшей мхом крышей. Рядом со входом устроен деревянный бочонок с изогнутым крюком черпака, при нем холстина для обтирания ног. В работные дни подле мельницы собирается лужица, и стоит разбитая старая обувь невольников.

Хорошенько обмыв голые ступни, Уоллас упирается в планку бревна и до треска в башке ходит по кругу, толкая перед собой тяжеленный валун. Раньше работники Тохто мололи сами, вчетвером впрягаясь в ярмо, но Уоллас справляется с делом один. Когда сухие зерна и стебли превращаются в крошево, ущербный батрак бережно, до последней щепотки убирает все в чистый холщовый мешок. Уоллас успевает перевести дух.

Лепешки из поганой, лишь на четверть состоящей из зерен муки пекутся двух видов. Одни на воде, тонкие, будто пласты обжаренной кожи. В них заворачивают нехитрую жрачку, в основном корешки с болотными овощами. Вторые жирнее и толще, вымешиваются с яйцом и даже иногда с молоком, и подаются только щедрым гостям. Эльфийский хлеб Уоллас издали видел, попробовать не удалось, – не считать же редкие прокисшие корки в помоях.

В сарай бочком протискивается хья, не снимая обувки, остается стоять на самом пороге. Молча, голодно смотрит на мешочек с мукой. Уоллас продолжает толкать по кругу валун, и парень то пропадает, то вновь появляется. Как и все остальные батраки, трехпалый низшего не замечает.

«Это же хья, всего мужского рода позорище», – напоминает себе Уоллас. Но ему все равно жаль вечно избитого тощего эльфа. Должно быть, потому что тот свой, трактирный, тоже служит в «У Тохто». И не может смириться с уготованной участью.

Помедлив, калека робко заходит в сарай. Навалившись на костыль, с заметным трудом опускается на колени у мукомолки, в грамотном месте, куда не попадает мука, и где, пожалуй, можно в обувке стоять. Беспалый утирает морщинистое лицо культей ладони, и что-то ворчит. Но хья не гоняет, позволяя смотреть за работой. Старик бережно собирает остатки муки, затем подбрасывает в круг несколько хапок травы.

Рыкнув, Уоллас вновь начинает толкать тяжелую глыбу. Плотные стебли превращаются в пыль.