Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.

Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он спляшет, тем скорее закидают объедками, – освободится и вернется к хмырям. Бояться нечего, а все равно и страшно, и стыдно. Хотя не так остро, как если бы он был человеком.

Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.

Со стороны главного входа доносится свист. Уоллас оборачивается, видит вязаную шапочку на голове служки, одного из пары барных пройдох со всегда свернутыми на затылок очками. Отморозки служат у Има на трактирных подсобках, а ранними вечерами и в пресные дни вяжут какие скажут одежду, занавески или шарфы. Бывает, что и до полудня засиживаются, бегло стукая железными спицами. Шерсть они используют самую разную, иногда жесткую, землистых оттенков, срезанную со здешних кудлатых скотов, а бывает, что из покупной пряжи вещи вывязывают. Например, из овечьей, на вид гораздо более мягкой, чем выродково руно. Уоллас узнает на мешках с шерстью родные буковки человеческого языка, и сердце его начинает кровить.

Коротко кивнув, он огибает трактир и поднимается на гостевое крыльцо. Сдвигает в сторону занавеску. С порога наваливается душная вонь, такая густая, что в ней хочется окно прорубить. Вяло, словно во сне, Уоллас дивится, почему не подвязали холстину на входе.

Эльфы сидят в темноте, их собралось несколько сотен. Все ютятся слоями, как мясная начинка в деревянном рулете, курят, потеют, пахнут телом, и потрохами, и своим белым волосом. Барды пытаются переорать хмельной гул голосов, дергают струны, пинают грохочущие барабаны и затылками лупятся в бубны, что на кольях вздернуты над их головами. Музыка получается переломанная, некрасивая. Пудовыми кулаками бьет по ушам и опьяняет без браги.

Под стенами давятся бурые эльфы, без курток, в нижних неброских одеждах, набились даже в боковые клетушки. Ближе к центру уплотнилась здешняя знать, пестрые выходцы из-за оранжевого забора, в шутовских нарядах, даже во тьме раздражающих яркими красками. Между всеми с растопыркой кружек в руках пробираются трактирные служки.

В центре зала осталась небольшая проплешина свободного места, но и она, кажется, сейчас намертво схлопнется, целиком заполнившись эльфами. На последнем пустом пятаке блохами скачут танцоры. Уоллас присматривается, третьим веком смаргивая досаждающую размытость, и прилаживается к их стремительному движению.

Эльфы схлестнулись, не насмерть, а в танце, прыгают друг напротив друга без страха, двигаясь одновременно легко и увесисто. В каждой руке у них по кинжалу. Кажется, что вот-вот совершится беда, но лезвия замирают на волос от кожи, в лохмотья искромсав ткань. Одежда свисает клоками, обнажая бледные сухие тела. Из пореза на груди у одного уже течет маслянистая кровь. Танцор смазывает ее и лижет ладонь, намалевав искаженную ухмылку от уха до уха.

Крики зрителей становятся ожесточенней. Барды дерут глотки так, что в их башках уже должно что-то надорваться и лопнуть. У них налитые брюквы голов и яйцами выкатившиеся глаза, танцоры продолжают свой нешуточный бой, служки ловко таскают подносы с напитками, и в этом всеобщем безумии с непроницаемым видом привалился к стене Им.

Музыка замолкает на пике, принеся долгожданное облегчение: до чего же хорошо в тишине! Танцоры расшаркиваются, жмут руки, приятельски постукивают по плечам, и толпа начинает улюлюкать, свистеть, топать и хлопать в ладоши, зверскими возгласами требуя новое развлечение.

Уоллас бросает вопросительный взгляд на трактирщика, тот едва заметно кивает. Танцоры уходят, оставив незаполненной пустоту центра, и он начинает продираться вперед. Приходится перешагивать через головы и расталкивать зрителей, навлекая бурчание и удары кулаком по заду. Истоптанный земляной круг наплывает все ближе, от страха у Уолласа слабеют колени. Трактир уменьшается, вдавливает в него все это полчище эльфов, и Уоллас начинает дергаться раньше, чем звучит музыка. Лишь бы не ощущать гнет взглядов.

Барды вновь завывают. В пьянящем вихре их песни он прыгает и по-птичьи машет руками, каждым движением вызывая смех окружающих. Гости ржут, стучат себя по коленям, плещут брагой из кружек. Их захмелевшие рыла окружили Уолласа, сливаясь в вихре одежд.

В Уолласа прилетает крынка, бьется о грудь и раскалывается на черепки. Он ждал, когда же это случится, но все равно всхлипывает от неожиданности. Следом несильно шмякается пара объедков. Топчась и отряхиваясь, он косится на Има, но хозяин смотрит сквозь него с тем же отсутствующим выражением. Уоллас пытается поймать на себе его взгляд, ревет, потясает руками, получает жирной костью по лбу, чует прилипший к коже запах жратвы, – наконец, трактирщик кивком его отпускает.

Продравшись сквозь толпу, Уоллас спешит к порогу. Вдыхает ночную прохладу и щурится в плоское небо. Снаружи густым одеялом пластается болотный туман, и деревня вдруг кажется собственным призраком, – будто ничего этого нет. Нет трактира, нет Уолласа, нет этих шумных ублюдков. Нет позора и плясок, нет кипарисов и гнезд стражи на ветках. Лунные Камни лишь соринка на дне большой плошки, до краев наполненной молоком с хвойной настойкой, что дают заболевшим мальцам.

Кто-то натужно, со стонами блюет под крыльцом. Уоллас морщится, его самого гнусно качает, и дурнота комом в горле встает. Услышав за спиной азартные вопли, он решает вернуться, поглядеть, что теперь происходит в трактире. Когда еще туда позовут…

Поверх голов наблюдает, как на утоптанную сцену выходят два потрепанных светлых с корзинками. С высоты роста Уолласу хорошо видно, как эти эльфы опускаются прямо на пол, откидывают крышки корзинок и достают из садков тощих птиц. У тех шипы на кожистых палочках ног, а клювы подбиты листами железа. Завидев друг друга, птицы злобно пучат круглые глазки, начинают топорщить блестящие перья, нахохливаются и расширяются вдвое. Замерев, они как-то необычно свистят. Высоко, даже сквозь галдеж слышно.

Эльфийские петушки выглядят лучше хозяев, чистые и необычайно ухоженные, – одна птичка цвета угля, с красноватым маленьким личиком, другая желтокрапчатая. У обеих на головешках наросты. Гребни похожи на разбитые губы.

Зрители продолжают шуметь. Высшие бурно жестикулируют, спорят, горстями бросают к ногам птицеводов монеты, – на сбор денег Им посылает одного из разносчиков пойла. Тот ползает, как ошпаренный, споро цепляя монетки, даже под ноги зрителям забирается. Набрав полные кулаки, служка лихо разметывает деньги по двум поднесенным плошкам. Уоллас не знает, как эльф ставки сечет, наверное, этим их общим умом.

Когда шум достигает своего апогея, а монеты, наконец, иссякают, трактирный служка поправляет на затылке очки и словно бы растворяется, спустя миг образовавшись рядом с вайной у стойки.

Светлые прочищают языками глаза своим птицам. Уоллас не знает, что отвратительней, длина похожего на змеиный хвост языка или то, что эльфы петушкам глаза облизали. Наиболее пышно одетый из знати разбивает кружку о край своей лавки, птицеводы разжимают ладони, – и их птички срываются в бой. По полу с клекотом носится маленький черно-желтый ком перьев, брызжет первая кровь, зеваки неистовствуют, вновь градом сыплются деньги, которые никто не спешит подбирать.

– Недурно. – Устало кивает трактирщик. Затем выплевывает. – Ужратые выскочки наконец нагулялись.

Уоллас кивает, глянув в дверной проем за спину Има. Там возятся утомившиеся за ночь работники, выстилают свежим камышом пол, возвращают на место столы и прочую утварь. Слышно, как на кухне распоряжается Черенок. После долгого пиршества сил ни у кого не осталось. Во дворе лениво перекликается наемная дневная охрана, разбредаясь по обширным владениям Тохто.