Татьяне было трудно разобраться: с содержанием она готова была согласиться, однако читать не только вслух, но и про себя никогда не стала бы, особенно последние строки: уж слишком неприлично они звучали.

Декабрь перевалил за середину, и год завершался ещё одной футуристической выставкой, как утверждали устроители, последней. Как ни сопротивлялась Татьяна, Варе всё же удалось вытащить её на эту выставку. Как и прежняя, февральская, называлась она заумно и вызывающе. С афиши на входе бросались в глаза цифры – «0, 10». Это и было названием.

– Какое странное название, – изумилась Татьяна, – «десять сотых»!

– Не «десять сотых», а «ноль – десять», – поправила её Варя, по обыкновению оживляясь.

– Тогда почему бы не написать через тире «0 – 10»? – Татьяна искренне пыталась понять.

– Ты опять ищешь логику, – весело возразила Варя, – а её нет. Забудь! Пошли, там будет много интересного.

Картин и впрямь было много. Они висели вразнобой – горизонтально и сверху вниз, казалось, что никто не только не стремился хоть сколько-нибудь выровнять развешанные картины, но здесь умышленно упразднялось всё ровное, привычное, гармоничное.

Как и предвидела Татьяна, отовсюду с холстов набегали круги, треугольники – вообще геометрические фигуры, а ещё было много чёрного цвета. Но в большей мере внимание Татьяны и, как она успела заметить, многих других привлекал холст, вывешенный там, где предполагался Красный угол. На холсте был не квадрат даже, а не совсем точно нарисованный четырёхугольник. Чёрный. Татьяна отводила взгляд, отходила к другим картинам, но снова и снова возвращалась к квадрату.

Из того места, из которого на Татьяну исходил обычно свет, сейчас тянуло холодом. Эта чёрная фигура была точно ночное окно, отверстое в бездну.

несколько раз повторила про себя Татьяна. Она почувствовала, что её тронули за локоть. Обернулась – рядом стояла Варя.

– Вижу, тебя это завораживает, – заинтересованно сказала она.

– Скорее, затягивает. Как в бездну. Вы все же смогли победить солнце. Вы погасили его.

– Тебе не понравилось, – Варя явно огорчилась.

– Мне страшно. А тебя это, как вижу, воодушевляет.

– Да! Это то, что нужно сейчас.

– Вы погасили солнце, – повторила Татьяна. – Знаешь, если это твои убеждения, я не имею ничего против. Но тогда нам лучше не видеться. Извини. И прощай.

Татьяна направилась к выходу, а Варя огорчённо произнесла ей вдогонку:

– Как знаешь…

Татьяна шла домой в твёрдой уверенности, что с бывшей подругой больше не увидится, что перечеркнёт и забудет весь этот её короткий интерес к странному искусству.

Так оно и складывалась. Жизнь в доме Одинцовых шла по заведённому порядку. Встретили Рождество и Новый год. Татьяна по-детски радовалась ёлке и подаркам. Временами, правда, задумывалась и грустнела, но дома это относили на счёт её взросления и созревания.

На Крещение Господне выдался прекрасный день. Отстояв литургию в храме, Одинцовы вернулись домой в прекрасном настроении. Особенно был воодушевлён профессор. Пока Дуняша накрывала стол к завтраку, он даже сел к роялю, сыграл несколько фраз, сбился, смутившись, махнул рукой и, громко отодвинув, едва не опрокинув, стул, с шумом встал. Домашние хорошо понимали эту внезапную неуклюжесть профессора. Она выдавала его крайнее смущение. С возрастом профессор не утратил мальчишечье стремление быть лучшим во всём. Вот и играть на рояле ему хотелось не хуже дочери, хотя и опыта, и умения было маловато.

За завтраком, просматривая газету, профессор обратился к жене:

– Вообрази, Аля, Виктор Радиковский к Георгию представлен. И гляди-ка уже и подпоручик.

Он отложил газету и выразительно посмотрел на жену и дочь. Профессор старался не подавать вида, но во всём его облике читалось: «Разве мог мой студент быть иным». Александра Аркадьевна улыбнулась и перевела взгляд на дочь. Татьяна ответила обыкновенной своей фразой:

– Вот как? Рада за Виктора Петровича.

А Владимир Сергеевич не удержался:

– Вы знаете, что я не одобрял решения Виктора идти на войну. Наука может потерять от его отсутствия. Но таково было его решение. И, уж ежели он выбрал эту стезю, то и на ней должен поступать достойно. Именно таким может и должен быть сын профессора Радиковского и мой студент.

Одинцов отвернулся и незаметно промокнул салфеткой глаза.

Чаепитие продолжилось, но тут горничная доложила, что Татьяну Владимировну спрашивает какая-то барышня. Все переглянулись.

– Кто бы это мог быть? – спросил Одинцов. – Ладно, зови к праздничному чаю.

Через мгновение действительно вошла барышня в платье, похожем на гимназическое, с небольшим белым воротничком, короткие волосы аккуратно собраны под белым платком. С трудом Татьяна узнала в ней Варю.

– Это Варвара Вишневская, моя гимназическая подруга, – представила она Варю родителям. – Но что это за наряд?

Тем временем Александра Аркадьевна пригласила:

– Садитесь к столу, Варвара…

– Андреевна, – подсказала Варя.

– Садитесь, Варвара Андреевна, будемте чай пить. Дуняша принесёт сейчас прибор.

– Я ненадолго, – Варя всё еще стояла и говорила, обращаясь больше не к Татьяне, а к профессору и Александре Аркадьевне. – Я, видите ли, проститься…. Мы с Татьяной недавно на выставке были, так вот… Нет, пустое, всё не то. Я не о том. Брата моего, Серёженьку, убили. Слушатели академии художеств не подлежат мобилизации, но он сам напросился… И вот. Я в Кауфманскую общину поступила, курсы скоро окончу и уеду.

Но Одинцовы и сами догадались, видя на Варе платье сестры милосердия, а она продолжала:

– Не знаю, удастся ли тогда проститься. Мама меня не поняла. Но мне необходимо проститься с тем, кто меня хоть изредка будет вспоминать…

Пройдут годы, и Виктор Радиковский не раз вспомнит последний тёплый осенний вечер в Восточной Пруссии, когда он, получивший первый офицерский чин, на всех основаниях обедал с другими офицерами.

Было ещё относительно тепло, и стол для них накрыли в поле. Все уже отобедали и встали со своих мест. Радиковский за столом задержался. Вдруг к столу подлетела ласточка и села на краешек его тарелки. Радиковский замер. Ласточка посмотрела на него глазом-пуговкой и принялась склёвывать остатки пищи и крошки. Радиковский не двигался и с улыбкой смотрел на ласточку. На следующий день ласточки пропали – и невнятная прусская осень опустилась на них.

Для Радиковского давно уже всё шло, словно по раз и навсегда установленному порядку, и давно уже ему казалось, что жизнь проходит только здесь, на фронте. Эта состояла из перестрелок, конных атак, обороны, выноса раненых с поля боя, захоронении погибших, а другой, не фронтовой жизни словно и не существовало вовсе, и не было на свете Москвы, Петрограда, других русских городов.

Да и в Восточной Пруссии, ему довелось увидеть только город Гумбинен и небольшие посёлки подле него. Впрочем, и посёлки эти были больше похожи на города – маленькие, уютные и оттого рождавшие в душах солдат глухую неприязнь. Солдаты, не видавшие прежде такой размерной ухоженности, не могли взять в толк, отчего нужно было от добра искать добра, отчего нужно было объявлять войну другим, идти далеко и в крови, вшах и холодном поту захватывать чужое. А захватят ли – то ещё бабушка надвое сказала. «И что это германцу дома не сидится? – ворчали солдаты. – Пошёл войной, а теперь торчи тут».