Предчувствие краха витало в воздухе. Оно пьянило головы, разрыхляло волю. На фронтах ещё наблюдалось какое-то движение. Всё так же ухали пушки и трещали пулемёты, всё так же летали аэропланы и сбрасывали на позиции друг друга бомбы, по-прежнему ходили в атаки, но солдаты всё неохотнее выбирались из окопов и траншей, и всё чаще хотелось им не бежать вперёд со штыком наперевес, а воткнуть этот штык в землю. И уже свободнее чувствовали себя разного рода агитаторы и провокаторы, и просачивалось, и расползалось повсюду выстраданное: когда же конец?! А рядом с этим росло, ширилось, проникало во все поры не-уважение и даже презрение с трону.

Солдаты сидели в кружок у костра, пирамидой составив винтовки, и оттуда то и дело раздавались взрывы хохота.

– А как же ты думал?! – тоненьким, никак не подходящим к его огромному росту, голосом говорил солдат Емелин. – С сибирским мужиком-то царице слаще было, чем с нашим затюканным!

– Слаще-слаще! А затюканный всё злился. За то его, Григорья Ефимыча-то и убили. Царь убить приказал, а сам уехал, мол, я не я и лошадь не моя, – поддакнул кто-то.

И уже со всех сторон долетало:

– Знамо дело приказал: плохо, когда во дворце мужиком пахнет.

– А как убили старца, так затюканный к царице прискакал, успокаивать стал. А она его по щекам! По щекам!

– Да ну! Правда ли?

– Правда-правда. Верные люди сказывали.

Радиковский не мог поверить ушам. Как не мог понять того, как это оказавшиеся рядом офицеры даже не попытались пресечь это поношение. Тогда он решился сам.

– Молчать! Прекратить молоть всякий вздор! Встать! – вне себя от гнева закричал он.

Солдаты неохотно поднялись. Они стояли, кто переминаясь с ноги на ногу, кто опираясь на винтовку, но ни один не вытянулся, как того требовал Устав.

– Смирно! – опять крикнул Радиковсий.

Солдаты принимали нужную стойку. Радиковский продолжал:

– Что за вздор вы несёте?! Отвечать!

Солдаты молчали.

– Я говорю: отвечать! Емелин, о ком ты говорил сейчас?!

– Известно о ком. О шпиёнке.

– Кто? Кто шпионка?

– Известно, кто – царица.

– Это же вздор!

– По-вашему, может и вздор, ваше благородие, – вмешался прежде молчавший Матвеев, – а по-нашему, по-мужицки – сущая какая есть правда. Шпиёнка. И ход подземный до самого Берлину прорыла.

Что было ответить на это? Радиковский лишь приказал:

– Марш все отсюда! Оружие чистить!

Солдаты вразнобой развернулись и медленно побрели прочь. Когда они отошли на достаточное расстояние, стоявший среди других офицеров Елагин обернулся к Радиковскому:

– За что вы их так распекли, поручик? Пусть бы себе языками почесали. Не страшно.

– Не страшно?! – Радиковский всё ещё был возбуждён. – И это говорите вы?! Штабс-капитан?! Русский офицер?! При вас поносят даму, императрицу, супругу вашего императора и главнокомандующего, поносят самого императора и главнокомандующего, наконец. Поносят, а вы не проронили ни слова, не пресекли бесчинство.

Неожиданно Елагин развернулся, срываясь на крик и слегка заикаясь от перенесённой контузии, заговорил:

– Имп-пператор?! Гла-а-внокомандующий?! Баба он, ваш император! Баба, а не главнокомандующий! Из-за вреднейшего мужика Ставку покинул, уехал под каблук к жене. Успокаивать её принялся. Вместо того, чтобы арестовать вместе с этой экзальтированной дурр-рой Вырубовой. Арестовать – и в Шлиссельбург! После всего, что свалилось на нас, я готов поверить и в подземный ход до Берлина, и в постельные утехи царицы с мужиком.

Радиковский побледнел. Он говорил жёстко, цедя каждое слово:

– Господин штабс-капитан! Милостивый государь! Я не привык, чтобы в моём присутствии дурно говорили о даме, тем более оскорбляли ту, которая в данный момент сама ответить не может. Я не привык злословить человека, которому присягал, каким бы он ни был. И, ежели вам будет угодно, ваши секунданты всегда найдут меня.

Все стояли опешив, а Радиковский резко развернулся и пошёл от них. Елагин вздохнул, развёл руками и проговорил:

– Ну, что ж… Пусть так.

Весть о вызове разлетелась по полку мгновенно, и через полчаса командир полка распинал Радиковского:

– Что вы изволили выдумать, поручик? Какой поединок?! Какой поединок, когда в любую минуту может начаться наступление?! Поберегите жизни – и свою, и штабс-капитана – для более высоких целей. Извольте отправляться под домашний арест!

Взяв под козырёк, Радиковский развернулся и вышел.

Вечером к Радиковскому пришёл его приятель поручик Смирнов и с порога начал:

– Что стряслось, Виктор с тобою? К чему это было?

– И ты, Павел, туда же? – Радиковский говорил, глядя почти мимо Смирнова, и вдруг резко развернулся к нему. – Как же ты не понимаешь, что негоже так вести себя?!

– От чего же? Разве не слышишь ты едва ли не ото всюду: «Государь глуп и недальновиден»?

– Слышу! Это-то и печалит. Слышу от офицеров, от солдат. Давеча вот унтер один всё о спичках шутил.

– Как это – о спичках?

– Выложил перед солдатом пять спичек и говорит: «Сложи-ка, братец, из них слово «дурак». Сможешь?». Тот глазами лишь хлопает. «Эх, ты, лапоть», – сказал унтер и сложил. Три спички уложил буквой «Н», а две другие – цифрой II. Получилось «Н II». А унтер: «Николай Второй получается, уразумел, валенок?». И хохочут оба. Такие вот шутки.

Смирнов усмехнулся. Радиковский заметил это и огорчённо сказал:

– Вот и тебе, похоже, весело.

– Нет, я не о том. Тоже частушка солдатская вспомнилась: «Хлеб стоит пятачок, Николай – дурачок».

– Вот-вот. Всё одно к одному. Но что можно простить малограмотному унтеру, недостойно офицера. Все эти частушки, пошлые шуточки о спичках, все карикатуры в газетах и журналах – во всём нечто холопское. Ты не находишь?

– Но, позволь, – попытался возразить Смирнов, – неужто не видны тебе просчёты в политике? Неужели не видишь ты нерешительности государя?

– Вижу. И печалюсь о том. Хотя понимаю, что не знаю всего, всех причин решений императора. Повторю: вижу, но злословить того, кому присягал, считаю недостойным. Сними погоны, сдай оружие, уезжай в деревню – оттуда и брюзжи.

В это же время состоялся другой разговор – между Натальей Узерцовой и Елагиным.

– Что за безумная затея, Илья Петрович, неужели ничего нельзя изменить? – взволнованно спросила Наталья.

– Нельзя, Наталья Сергеевна. Поручик бросил мне вызов. Разве мог я не принять его?

Наталья теребила в руках платок, долго молчала, потом, медленно подбирая слова, спросила:

– Скажите, Илья Петрович, вы не откажетесь от поединка, даже если я скажу, что согласна стать вашей женой?

Елагин вздрогнул, побледнел. Он подошёл к Наталье, взял её за руки.

– Наталья Сергеевна, Наташа, – штабс-капитан почти задыхался и говорил с трудом. – Вы знаете, как я отношусь к вам. Знаете, что ничто не в силах изменить этого отношения. Тем более знаете, что значит для меня ваше согласие. Но сейчас… Вы сами прекрасно понимаете… Простите. Не могу.

– Что же делать? – тихо спросила Наталья и беззвучно заплакала.

На следующий день пришло известие об отречении императора. Оно хоть и повергло многих на какое-то время в растерянность, в глубине души каждого шептал голосок: «Ничего удивительного, к тому всё и шло».

Растерянность прошла скоро, поскольку стало ясно: в сложившихся условиях помощи ждать неоткуда, и надо действовать самим. Это понимали и командующие фронтами, и командиры дивизий и полков, и офицеры. А в солдатах это известие укрепило надежду на скорое окончание войны.

Неожиданным образом известие об отречении государя умело использовали сослуживцы Елагина и Радиковского. Посчитав, что с отречением императора исчезла и сама причина конфликта двух офицеров, друзья постарались расстроить дуэль и преуспели в этом. Им удалось убедить обоих взять свои слова назад, бывших соперников свели вместе – и они пожали друг другу руки.