Такое сердобольство передалось ей, видимо, от матери – Надежды Васильевны. Именно с бабушкой у владыки связано самое первое детское воспоминание, когда он двух или трех лет делил с ней «пополам» душистые яблоки из чулана. Вот как он вспоминает об этом: «В чулане у нас летом была корзина купленных яблок. Бабушка водила меня туда, и я с трудом перетаскивал свои ноженьки через порог. Она начинала выбирать для меня послаще, скороспелку пресную, а для большей верности сначала надкусывала ее сама и, давая мне, приговаривала:

– Мы с тобой уж пополам.

И когда мне хотелось еще яблок, я ласково просил ее:

– Бабушка, пойдем "пополам".

И мы опять делили, но не пополам, мне много больше».

И снова писал о ней: «Преданная, смиренная, благочестивая, чистая, терпеливая, молчальница. Никто никогда не видел ее сердитой или недовольной. Кротчайшее существо было. Могу сказать: святая!».

Бабушка с малых лет стала водить его в церковь, а после ее скорой кончины Ваня бегал уже в храм один. «Не знаю почему, – вспоминал он, – но из шестерых детей я, с самого детства больше других полюбил церковь». Когда хоронили Надежду Васильевну он нес до храма иконочку перед ее гробом. А впоследствии повторял: «Верую, что она, несомненно, угодница Божия, святая женщина в миру. Постоянно поминаю я ее на службах. А в трудные минуты своей жизни молюсь я ей, прошу небесного заступления ее пред Богом…». В таком окружении рос маленький Ваня. Через полгода скончался и дедушка, о. Николай Оржевский, который жил в то время у своей дочери Евдокии в Умёте.

Вот такая благочестивая «дружина» из святых жен была у будущего святителя. Он так и напишет в своем труде о жизни и подвигах другого Иоанна – св. прав. Иоанна Кронштадтского, которого почитал всю свою жизнь: «Кто не знает о чудных бабушках и матерях: св. Макрины и св. Емилии у Василия Великого, у его братьев – Григория Нисского и Петра Севастийского и сестры Макрины? Кто не слышал о родителях св. Григория Богослова – Григории и Нонне?! Всем известна Анфуса, мать Златоуста, про которую язычник с восхищением сказал: какие у христиан женщины!!! А Моника, вымолившая у Бога своего грешного сына Августина?! А св. Кирилл и Мария, преподобные родители Сергия Радонежского?! А Агафия – мать св. Серафима Саровского?! А благочестивая «дружина», как говорится на славянском языке, благочестивого священника, отца славного епископа Феофана Затворника?! И многие, многие другие…».

В такой семейной обстановке подрастал и воспитывался будущий святитель. «Никакого иного общества, кроме собственного крестьянского, ни у наших родителей, ни у деревни не было в моем детстве, – писал он. – Никого они, кроме местных людей, не видели, книг и газет не читали, господа жили совершенно особенно. И оставалось одно «общественное» влияние – той семьи, в которой рождались и жили. И эта семья – у нас ли или у других – и была, собственно, главной воспитательной силой и учительницей».

Но невозможно жить лишь в своей семье и никак не соприксаться с внешним миром. Семья Федченковых принадлежала к так называемой «дворне». «Ни мы сами себя, ни даже земледельцы-крестьяне нас не очень высоко почитали, – вспоминал владыка, – так что слово «дворня» произносилось скорее с неуважением, хотя мы, собственно, составляли уже промежуточный слой между высшим, недосягаемым классом «господ» и «крестьян», «мужиков».

Жили в одной небольшой избе, точнее, в третьей части длинного флигеля, где была лишь одна комната. Другая третья часть ее до печи была отгорожена перегородкой под кухню. Там же была и столовая, то есть стол для обеда и скамья. В главной части комнаты, которую называли «залой», стояла единственная кровать с периной, стол, три-четыре стула и комод для одежды, да еще горшки с цветами под окном. В углу, конечно, много икон с лампадкой; в кухне – для молитвы перед пищей и после – висела одна, без лампадки. На постели обычно спала мать с младенцами, отец на печке, а все прочие – на полу, подостлав шерстяной войлок. Было так тесно, что и пройти мимо трудно. «Но мы, – вспоминает святитель, – не замечали этой тесноты, нам казалось – столько и нужно. Никто даже не обращал внимания и не жаловался. Спали безмятежно и сладко, нисколько не хуже любых богачей».

«Перед нашим флигелем, – продолжает владыка, – вниз, за рекою, полукругом расстилался большой сельский луг. Весною его заливало водою: трава там была хорошая».

Ближайший храм располагался примерно в двух километрах, в селе Сергиевка. Выстроен он был на средства Чичериных вместо сгоревшей ранее деревянной Покровской церкви и освящен в честь Воскресения Господня.

Бабушка подводила маленького Ваню к причастию Св. Таин. «Тогда на меня надевали чистенькую цветную рубашечку, помню – летом – и это тоже нравилось мне. Впечатления от Св. Причащения в этом раннем детстве не помню; но помню: оставалось лишь легкое впечатление – мира и тихого, благоговейного, молчаливого, собранного торжества: точно я становился на этот раз взрослым, серьезным».

Чуть позже Ваня стал в этом храме певчим. «Как сейчас особенно ярко вспоминаю чудный летний день. Суббота. В этот день у нас спевка для службы. Место сбора – барский дом Чичериных, в двух верстах от нас. Мать надевает на меня все чистенькое – к господам иду! Мне лет восемь–девять. Вбегаю на взгорье: вправо – конюшня, пробегаю имение, миную развалившуюся «кирпичную»… И перед моим взором чудная картина – впереди чичеринская роща. Направо от нее наш кирпично-красный храм с отдельной колокольней, на ней главный колокол в 98 пудов, а кругом меня и без конца поля, поля – поля с колосящейся рожью «нашего» имения. Небо ясно. Солнце греет. Ветерок обдувает. И я бегу, бегу весело. Счастлив, как жаворонок в небе… Чист, как ангел, ни о чем не думается… Радостно наслаждаешься Божиим миром…».

Особенная радость охватывала мальчика на праздники. «Вот помню самое обыкновенное летнее воскресенье. Настроение праздника начинается еще с вечера субботы. Как-то мы ловили в реке рыбу или раков. Над нами высился крутой глинистый желтый берег. Еще выше в гору стоял храм. Было к вечеру. Вдруг раздался первый удар в большой колокол и стих постепенно. У меня сразу повеселело на душе». «И все были веселы, радостны, довольны. Никаких «проклятых» вопросов и тяжелых дум тогда не было…». «Да, великое утешение получали люди от Церкви. Даже и самое здание храма веселило их: жили в маленьких избушках, а церковь – красивая, там и служба в «золотых» ризах, и пение певчих, и иконы, и свечи, и пахучий ладан, и звон колоклов. Церковь встречает младенца, венчает его молодого, отпевает состарившегося, везде с ним – и в радости, и в горе». Несмотря на то, что в жизни и не все были равны, но равны были перед Богом и встречались все в одном храме: «все одинаково каялись в грехах перед общим духовником, причащались из одной Чаши, стояли рядом в одном храме, молились одному Богу и ревностно ожидали одной участи – смерти, хотя и на разных кладбищах».

Конечно, о социальном неравенстве святитель знал с самого раннего детства. Собственно, он воочию наблюдал жизнь двух социальных миров. Один – крестьянский, с его размеренным сельскохозяйственным укладом, другой – мир господ, недосягаемый для простых людей.

«Впервые я имел волшебное счастье попасть в дом Боратынских, когда мне было года три-четыре, – пишет святитель. – Господа (я помню лишь единственный этот случай) на святки устраивали своим детям елку и, вероятно, после них приглашали на нее и детей дворни с родителями, заготовив для них “гостинцы” – сласти. Это было зимним вечером. Чтобы довезти нас до барского дома и отвезти обратно домой, нам дали с конюшни “буланку” с санями. Звездное небо, искрящийся снег, скрип санных полозьев, вся эта красота и сейчас стоит перед моим взором, как живая. Но когда нас провели в барский зал, то я от восторга не знал, где я, не в раю ли? “Невероятно” высокие потолки, красивое убранство зала, “необыкновенные существа” – господа, такие все красивые и нарядные, все улыбаются. И среди всей этой волшебно-сказочной прелести еще огромная елка до потолка: с зажженными, мерцающими свечами, серебристыми нитями, со звездами, игрушками, сластями. Нас водили хороводом вокруг нее… Потом раздали подарки и буланка доставила нас с “неба на землю”. Кажется, я и спал еще в очаровании, больше уже никогда не повторившемся в такой яркой силе красоты…»