В последний день перед отъездом Макс решил опять пройтись по дороге, ведущей к городу. Вера в этот раз захотела сопроводить его, и, накинув ветровки, они вышли из уже переставшего быть чужим отеля. Пройдя метров двести, они остановились, чтобы сделать последние панорамные фото деревни, которую было хорошо видно с небольшого возвышения чуть в стороне от дороги. Максим полез на холмик, а Вера осталась внизу в поисках удачного места для фотографии. На холмике росла высокая трава, скрывающая в своих недрах что-то, что сначала показалось Максиму памятником, или мемориалом. Раздвинув заросли, он, к своему удивлению, обнаружил каменную плиту, окружённую низким покосившимся заборчиком, на которой стоял простенький железный крест. Не оставалось сомнений в том, что это была могила. Макс удивился: кому могло прийти в голову похоронить человека не на кладбище, а здесь, почти в лесу, рядом с пыльной дорогой и неприметной курортной деревенькой. Он подошёл поближе к кресту, чтобы разглядеть надпись на табличке. «Мария Петкова Добрева. 06.04.1978 – 15.10.2000 Искаме да си сред нас сега то цм ами само спомени и тъга».

«Что за тъга? – подумал Максим, разбирая полустёртые буквы. – Тъга, видите-ли у неё… Самоубийца, наверное, раз даже до кладбища не донесли, а закопали тут, как бездомную кошку. И молодая совсем, 22 года. Что, Мария Петкова, несладко тебе жилось? С парнем, небось, поругалась, да и наглоталась каких-нибудь безвредных таблеток, а они возьми и подействуй. Не ожидала такого исхода? Не хотела лежать в сырой земле, где тебя даже черви не найдут? А может всё не так было? Может ты ипотеку выплачивала за свою халупу в вашей стрёмной деревеньке, и ремонт убогий никак не могла закончить? И в офис ходила каждый день, как проклятая, где все видели в тебе врага, потому что сами старались урвать кусок внимания начальства, чтобы получить сгнившую кость в виде ежеквартальной премии? Кредитов на подарки понабрала, а сама ходила с простеньким Сиаоми, «спасибо, что не сдох через два месяца»? Друзья у тебя были? Чего же они не помешали тебе покончить с собой? Может потому, что им тоже было наплевать на тебя? На то, что, несмотря на всю эту шелуху, ты оставалась Марией Петковой – собой, со своими мыслями, радостями и тревогами, со своей жизнью, которая для других упорно оставалась пустым местом? И, наконец, поняв, что невозможно докричаться до этого мира, сдвинуть хоть на миллиметр офисные перегородки и стены ипотечной квартиры, ты решила сделать это – перестать играть по их правилам, бросить им в лицо свою жизнь, за которую никто не дал бы и ломаного гроша? Раз они отказывались видеть тебя – пусть и не увидят никогда больше. И что? Что дальше? Что ты смогла доказать им, или самой себе? Нашла своё предназначение, которое есть у каждого человека с рождения? Достигла этого самого покоя, о котором так мечтала? Что-то никто не навещает твою могилку, да, Мария? А ты думала, будут ходить, горевать. Ну вот я пришёл, поговорил с тобой, убрал траву, табличку протёр. Тебе стало легче? Мне – нет, потому что ты останешься лежать здесь, а я пойду обратно и потяну за собой нить своего никчемного существования дальше, по дороге от дома к офису, с каждым шагом всё больше запутывая её и запутываясь сам, теряя последнюю надежду на освобождение. Всё, Петкова, мне пора. Мёртвым, как говорится, мёртвое, а живым – страдание. Я не плачу, если что, тебе показалось.»

Макс сфоткал Веру на фоне деревни, потом они немного прогулялись и вернулись в отель, где их ждали собранные чемоданы и недопитая бутылка вина. Спать нужно было ложиться рано, ужинать было нечем, и они поспешили поскорее закончить свой последний отпускной день. Лунный свет пробивался через жалюзи всю ночь, как будто кто-то включил невидимый ночник, охраняющий их беспокойный сон. Сотни летних бабочек-однодневок облепили окна и пытались прорваться внутрь комнаты, не замечая невидимого стеклянного препятствия. Откуда-то издалека доносилась курортная музыка, сопровождающаяся странными едва различимыми словами: «Ты, О дрожащая грудь ночи, что мерцает четками лун! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!»1. Но Максим ничего не слышал, даже звона колокольчиков, пытающегося пробраться в их комнату вместе с летними мотыльками. Ему нужно было выспаться перед долгой дорогой обратно в своё старое ипотечное жилище и начать как можно быстрее расплачиваться по кредиту.

В самолёте Вера опять села у окна, а Максим рядом с ней, и оба стали дожидаться обеда. Весь иллюминатор занимала гладь чистого голубого неба, а внизу всё было покрыто бездомными взъерошенными облаками, чьи складки напоминали бороду какого-то древнего грозного бога. Максим жевал сухой бутерброд и запивал его томатным соком, то и дело поглядывая на часы и дожидаясь объявления о снижении. Но лететь ещё было долго, и он решил порыться в телефоне и посмотреть те несколько фотографий, которые успел сделать за всё время отпуска. Вот их первая прогулка до моря, вот номер в отеле, вот фото городской площади и церкви, сделанные им на второй день, вот они с Верой в ресторанчике с целым блюдом мидий, которые оказались отвратительными на вкус, вот Вера на пляже, Вера на экскурсии в горах, Вера с осликом, Вера с бутылкой местного домашнего вина. Последними шли три видео, которые Макс не помнил. Он удивился, надел наушники и запустил первое. Изображение немного подрагивало, как будто его руки тряслись, и вокруг было так темно, что Максим подумал, что случайно нажал в кармане на кнопку записи. Потом на видео появился фонарь, освещающий пыльную дорогу, кажется, ту, по которой он ходил в город. Камера приближалась к фонарю, и были слышны шуршащие шаги снимающего и его прерывистое дыхание. Постепенно шаги замедлились и вдруг резко остановились, и стало тихо, только где-то на фоне стрекотали ночные цикады и шумели невидимые деревья. Несколько секунд камера снимала светящийся фонарь и вдруг отключилась. На втором видео Макс обнаружил ту же дорогу, но уже без фонарей. Где-то в глубине деревьев виднелись каменные ступеньки, и камера направилась к ним. Окружающие звуки стали громче, где-то что-то стукнуло, как будто рядом упала ветка. Изображение дёрнулось, но продолжало показывать старую каменную лестницу. По-прежнему было темно, и ступеньки были едва различимы, но Макс увидел на одной из них какой-то предмет, который, кажется, заметил и снимающий. Он приблизил к нему камеру, но тут откуда-то сбоку раздался шорох, а за ним странное всхлипывание то ли животного, то ли человека, и запись опять оборвалась. Последнее, третье, видео было сделано уже днём. В ярком солнечном свете колыхалась на ветру густая трава и опять шумели деревья и стрекотали цикады. Кое-где в траве проглядывали то ли железные колья, то ли остатки какого-то полуразрушенного фундамента, покрытые ржавчиной и зелёным налётом. В этот раз камера не двигалась, заставляя Максима пристально всматриваться в заросли, которые всё сильнее колыхались на ветру. Постепенно шум ветра и травы стал наполняться тихим звуком невидимых колокольчиков, не попадавших в его ритм, но вводящих в странное гипнотическое состояние, заставляя разум звенеть вместе с ними. Камера продолжала снимать, то чуть приближаясь, то отдаляясь, но ничего так и не произошло. Через некоторое время она вдруг развернулась на 180 градусов, в кадре буквально на пару секунд мелькнуло какое-то старое здание, потом кусок неба и засвет от солнца, попавшего в объектив. На этом видео закончилось.

Максим несколько секунд пялился в телефон, пытаясь понять, что он только что увидел и не стоит ли ему немедленно удалить эту жуть, как вдруг откуда-то из глубины живота накатила тёплая волна тошноты, и он еле успел добежать до туалета, который, к счастью, оказался свободным, чтобы отдать ему съеденный только что бутерброд. Весь остаток полёта он просидел бледный, в холодном поту, стараясь не шевелиться, чтобы не провоцировать очередной рвотный позыв. Вера сидела рядом и время от времени спрашивала, не нужно ли ему чего, а он только отрицательно мотал головой и ещё крепче сжимал зубы. Как они доехали до дома, Макс не помнил, очнувшись только на своём диване с градусником подмышкой. Как ни странно, температура была нормальной, и он решил, что просто переутомился, или отравился несвежей ветчиной в бутерброде. Он долго ворочался, пытаясь заснуть: что-то не давало его векам полностью сомкнуться, и он просто лежал и боялся повернуться лицом к стене, а Вера приносила ему воду, трогала его лоб и сокрушенно качала головой. Макс был рад, что до выхода на работу оставалось ещё два дня, и он надеялся, что за это время успеет выздороветь, потому что брать больничный сразу после отпуска было равносильно тяжкому преступлению, которому не было оправданий. Где-то в середине ночи он всё-таки успокоился и стал засыпать, вспоминая, что в воскресенье договорился встретиться с Васьком и ребятами и передать им несколько бутылок Слнечного Бряга.