Комендант замолчал. Только сейчас он заметил, что бессознательно сжатое в его руке императорское послание превратилось в жалкий бумажный комок. Бен небрежно швырнул его на стол и вновь обратил взгляд на узника.
Восемьсот двадцать четвертый напрягся. Нет, внезапный порыв ярости Торна не испугал его, не сжал в комок подобно брошенному на стол письму. Напротив, казалось, что в нем натянулась какая-то внутренняя стальная пружина, выпрямившая его спину и развернувшая опущенные до того плечи. Он поднял голову и смело встретил взгляд коменданта. И Торн сразу понял, что таких глаз не могло быть у сломленного, безвольного и отчаявшегося раба. Эти глаза бросали вызов. В них явственно ощущалась глубоко скрытая внутренняя сила, несгибаемая воля и решимость. А еще свобода. Свобода, которая презрела сковывающие руки оковы и ограниченный крепостными стенами жалкий тесный мирок. У этой свободы были крылья, возносящие того, кто ею обладал над всеми внешними условностями и границами. Никогда прежде ни у кого из узников Крепости не встречал он такого взгляда. Несколько долгих секунд продолжалась эта незримая дуэль взглядов. Тюремщик и заключенный – они старались проникнуть в самую глубину друг друга, в самую суть души. Встретив такой несокрушимый внутренний отпор, Торн, вопреки всем ожиданиям, не разразился новой вспышкой гнева. Он наконец удовлетворенно кивнул и отвел взгляд. Казалось, он понял о узнике все, что хотел понять, и это понимание полностью оправдывало все его ожидания. Хмурая складка на тяжелом лбу коменданта окончательно разгладилась, и его губы тронула чуть заметная довольная улыбка.
– Да, да, да… Узнаю вас, Блойд. Надеюсь, вы не подумали, что я пытаюсь вас запугать?
Торн снова взглянул на сидевшего перед ним узника. Но взгляд этот был уже совсем другим. В нем не было ни злобы, ни вызова, ни властности. Это был потеплевший взгляд старого доброго товарища.
Блойд Гут, бывший Вице-канцлер, а ныне заключенный в Крепости арестант номер 824 еще не успел отреагировать на столь внезапно изменившееся расположение коменданта. Почувствовав это замешательство, Торн вновь заговорил:
– Вы все тот же Блойд. Несмотря на все это, – комендант с некоторой долей брезгливости указал на грязную арестантскую робу и сковывавшие Гута оковы, – вы все тот же. А я вот, увы или к счастью, уже не тот Бен Торн, которого вы знали. Все в прошлом, Блойд, все в прошлом…
Торн медленно встал из-за стола и неспешно подошел к окну, выходившему на тюремный двор. Некоторое время он в задумчивости смотрел на холодную и твердую серость стен. Затем его затуманенный взгляд зацепился за проплывавшее над башней легкое невесомое облако, и, влекомый им, устремился в зыбкую даль воспоминаний.
– Помните то последнее утро перед вашим отъездом? – голос Торна прозвучал глухо, как будто издалека. Блойд не ответил. Но Бен и не ждал ответа. Он говорил скорее для себя самого, воскрешая в памяти давно ушедшее время. – Я тогда всю ночь проворочался, так и не заснув. Меня безжалостно терзала мысль, что минута, которой я так боялся, и которую я всячески старался отдалить, все-таки настала. Мы с вами закончили все работы в Крепости. Та ночь должна была стать последней для Торна – солдата. Утром должен был проснуться и начать свое позорное служение Торн – тюремщик. Тюремщик, палач и убийца. Вам не понять, Блойд… Это было невыносимо. С этим надо было что-то делать. Эти мысли надо было выгнать из головы свежим морским ветром. Я поднялся на башню и вдруг увидел на помосте вас… Вы стояли на самом краю… На самом краешке помоста… Вы не слышали, как я появился, вы были заняты своими мыслями. Видимо, вам тоже было не по себе… Вы смотрели на рассвет, а я смотрел на вас. На ненавистную мне спину. Я тогда вдруг отчаянно понял, что хочу вас пристрелить. Не просто хочу. Я жажду этого, жажду, как путник в пустыне жаждет воды, как утопающий жаждет глотка спасительного воздуха, жажду больше всего на свете! Я так явственно представил, как делаю это, как горячий свинец впивается в ваш затылок, кроша черепную коробку, как он прожигает ваш мозг, словно нож масло, и вылетает через глазницу, оставив после себя зияющую пустотой черноту. Как валится на подкошенных ногах ваше тело и низвергается с помоста вниз, прямо в море, в его темную бездну, и холодная вода смыкается над ним, навсегда скрывая от солнца, неба, звезд, от самого бытия то, что от вас осталось … Все тело мое зудело, и зуд этот невозможно было ни сдержать, ни унять. Рука сама потянулась к пистолету. Вы знаете, Блойд, я ведь тогда чуть не сделал это. Я уже целился в вас, уже поймал ваш затылок на мушку пистолета, уже готовился нажать на спусковой курок… Согласитесь, это было бы символично – первым получить пулю на созданном вами же лично месте для казни.
– И что же вас удержало?
– Не знаю… Это была какая-то внезапная вспышка. Молния, если хотите. Я внезапно осознал, что если сейчас выстрелю, то случится непоправимое. Случится то, чего я как раз и боялся. Бен Торн – солдат никогда бы не смог пустить пулю в затылок безоружному. Никогда. Это мог сделать только Бен Торн – палач и убийца. И меня это ужаснуло. Я понял, что выстрели я сейчас – и мне уже не стать прежним. Этим выстрелом я бы убил не вас, Блойд, я бы убил себя, все человеческое, что во мне оставалось. Я превратил бы свою жизнь в вечное блуждание среди тьмы злобы и отчаяния, в которой нет места ни радости, ни свету, ни красоте пробуждающегося Солнца. Того самого Солнца, которое вставало в ту самую минуту и было невозможно прекрасным… Помните, Блойд, какой волшебный рассвет был в то утро?
– Да, он был восхитителен. – Блойд задумался. – Вы знаете, Бен, я ведь тогда тоже себя ненавидел. Все во мне восставало против того, что мне приходилось делать. И я искренне вам сочувствовал. Но это был мой долг. Хотя… Кто знает, может быть вы зря не выстрелили. Возможно, тогда многое было бы по-другому. Возможно, пролилось бы куда меньше крови. И здесь, в этих стенах, в том числе…
– Что об этом сейчас говорить… – Торн тяжело вздохнул. – Нет смысла рассуждать, что было бы, если бы… Все случилось, как случилось, и я об этом не жалею. Вы знаете, все эти годы с момента нашего расставания я хотел вас вновь увидеть. Сначала виной тому была беспредельная ненависть, а затем искренняя благодарность.
– Благодарность? – изумился Блойд. – За что?
– За все это, – и Торн широким жестом обвел убранство своего роскошного кабинета. – Вы же не могли не заметить изменений, произошедших в моей некогда жалкой лачуге.
– О, да! От былого аскетизма не осталось и следа. Но при чем тут я?
– Как это при чем? Не будь вас, не было бы и ничего этого. Я уже признался вам, какие жуткие и невыносимые мучения вызывала во мне несбыточная ненависть к вам. Она сжигала меня изнутри, изнуряла, сворачивала кровь в жилах. И ей не было выхода. Это самое страшное, когда твоей ярости и злости некуда выйти и не на кого излиться. Тогда она начинает мучать и терзать тебя самого. Продлись это состояние дольше, и я рисковал бы закончить свои дни в заведении для умалишенных. Но тут пришла первая партия арестантов. Это было для меня настоящим спасением. Боже, Блойд, если бы вы видели, какие они были жалкие и ничтожные пресмыкающиеся! Я смотрел на них, и мне было до тошноты противно. Невозможно было представить, чтобы до такой низости могли опуститься вчерашние хозяева жизни, пресыщенные деньгами и властью. Еще недавно презиравшие всех и вся, ни во что не ставящие никого вокруг, попав в Крепость, они сами уже не вызывали ничего, кроме презрения. Те, первые, еще не до конца отдавали себе отчет, куда попали. Сейчас нет, сейчас другое дело. Сейчас, когда у Крепости уже есть своя печальная слава, уже все всё сразу понимают. А тогда… Вы бы видели их, Блойд. Некоторые из них имели наглость угрожать, как будто они все еще Лорды Совета, а не куча навоза, каковой они фактически являлись. Некоторые пытались меня купить. Но в конечном итоге и те и другие ползали у меня в ногах и лизали подошвы моих сапог просто за миску баланды. Как это мерзко и тошно, – Торн невольно поморщился. – Это омерзительно. И эти навозные черви вершили судьбы Эссентеррии, обирали страну до последней нитки! Они – вот кто был достоин моей ненависти. Они, а не вы. Я понял тогда, что у вас не было другого пути. Крепость – только она и нужна была для этих отбросов.
