Она сделает все возможное и невозможное, чтобы испачкать скатерть – извратить само общество, передав ему черты подобия самой себе. Где-то намеренно, где-то неосознанно, но власть будет стремиться выработать во всем остальном народе терпимость и толерантность к своим собственным ценностям, которые по сути своей таковыми не являются. Скорее, наоборот, в здоровом обществе они будут восприниматься не иначе как пороки – грязные, отвратительные и смердящие. Но в инфицированном пороком обществе постепенно, незаметно, крохотными шажками народ будет двигаться сначала к терпимости, затем к пониманию и приятию, а в конечном итоге к признанию абсолютной ценности того, что раньше справедливо осуждалось.

С Эссентеррией произойдет именно это. Еще вчера в тихой и безмятежной стране на ночь не закрывалась ни одна дверь, готовая впустить, накормить и обогреть любого запоздалого путника. А уже назавтра мастера будут соревноваться в совершенстве замков, а люди косо поглядывать друг на друга, подозревая в каждом вора и грабителя. Совсем недавно соседи делились не только новостями, но и хлебом-солью, всем миром возводили друг-другу дома, ставили храмы, вместе пахали землю и заготавливали на зиму сено и дрова. Но вдруг что-то происходит с этим народом, с этими самыми же людьми. Как понять, что это «что-то», которое так может изменить человека, переворачивая вниз головой, выворачивая наизнанку все то, чем жили люди веками до этого? Почему мерилом всего вдруг становится то, что настоящей, истинной ценности не имеет? Бедность вдруг становится пороком, а богатство – достоинством. Не просто достоинством, а наивысшей целью, единственным критерием успешности, к которой стремятся, которой вожделеют, ради которой идут напролом по чужим судьбам, по чужим головам, по чужим жизням. По чужому ради своего.

Но все не могут быть богатыми и успешными. И где-то там, в самом низу, копится, зреет злоба, закипает ненависть, подогреваемая горечью обид и ненасытной завистью. Она ширится, она разрастается, она становится все нетерпимей и ожесточеннее. И подобно котлу с закрытой крышкой, под которым пылают угли, но нет выхода пару, растет и растет давление. И настанет миг, когда стенки котла не выдержат давящего на них изнутри жара, и мощный взрыв разорвет на мелкие кусочки сдерживающий его доселе металл, и торжествующий пар вырвется наружу, сметая и уничтожая ударной волной все вокруг без разбора.

Народная ненависть хуже парового котла. Она беспощадней и ожесточеннее, она безумна до остервенения. Упаси Бог вырваться ей наружу. Поэтому пар иногда надо спускать.

Об этом в тот самый вечер предупреждал Термз. Он разрезал изрядно подстывший пирог на почти равные части. Доля чуть побольше досталась самому Конеру на правах хозяина и распределителя. Все остальные довольствовались равными кусками. Когда раздача была завершена, все вдруг обратили внимание, что на блюде осталась еще одна, довольно весомая часть пирога. Лорды, заинтригованные загадкой, стали переглядываться.

– Скажите, Канцлер, – не удержался, чтобы не задать интересующий всех вопрос Лорд Долвил, – а для кого предназначен последний кусок, оставшийся на блюде?

– Для тех, кто этот пирог печет. – ответил Термз. – Запомните, господа, хорошенько запомните, если те, кто печет вам пироги, будут из раза в раз наблюдать, как вы набиваете свои утробы, не делясь с ними хотя бы крохами, в один прекрасный миг вместо пирога этот нож перережет вам глотку. Не забывайте, что нож приносят тоже они.

Гремя цепями, Блойд плелся за конвоиром по мрачным тюремным коридорам, едва переставляя непослушные ноги. Солнечного света, проникавшего сквозь редкие окошки-бойницы, было очень мало. Даже вел он себя совсем по-другому, не как в просторных залах дворцов, к которым Блойд успел привыкнуть. Там свет был свободен и неудержим. Он врывался сквозь огромные окна парадных залов и с буйным юношеским задором носился по просторам галерей и анфилад, рассыпался блестящим бисером в хрустале многочисленных люстр, в лабиринтах зеркал, в золоте резных украшений, умножался, отражаясь в блеске великолепного убранства, радостно проникал повсюду, не оставляя тени даже крохотного уголка. Он кружился в нескончаемом вальсе, увлекая за собой легкие невесомые пылинки, вспыхивающие мириадами золотых искр в его волшебных лучах.

Даже в рыбацкой хижине, где прошло детство Гута, свет был не такой, как здесь. Его было меньше, чем во дворцах, и он не был столь бесшабашно весел. Он был спокойным и неторопливым, он был мягким и теплым. С первыми криками петухов он тихо и ласково рассыпался сквозь редкую ткань нехитрых занавесей, запрыгивал на полати к спящей ребятне, путался в их соломенных вихрах, легонько щекотал веснушчатые носы, а затем, нагнав в сенях уже вставшую мать, отправлялся с ней трудиться до самого заката. Да, там свет был трудягой. Но и там он был свободен.

Здесь же, в Крепости, солнечный свет будто продирался, втискивался в узкие щели бойниц, вваливался в узкий проход и застывал куцым пятном на темной каменной стене напротив, прикованный к ней незримыми, но прочными оковами. Обессилев, он не пытался бороться, не вырывался в стремлении развеять собою нависший со всех сторон мрак. Он вообще был лишен всяческих стремлений. Он покорно замирал на стене, повторяя очертания впустившего его сюда окошка и с тоской взирал на оставшееся снаружи небо. Здесь, как и все остальные, свет тоже был узником. К вечеру он тихо угасал, тускнел, растворялся в поглощающей его тьме и в конце концов вовсе умирал до следующего восхода, повторяя судьбу каждой из жертв Крепости.

Блойд старался не отставать от идущего впереди охранника, освещающего дорогу нервно горящим факелом. Но ноги его не слушались, шаг сбивался, цепи то и дело валились на пол, ударяя по босым ногам. Второй солдат, шагающий следом, время от времени подгонял узника короткими, но сильными толчками ружья в спину, вызывая тем самым невыносимую боль. Боль эта, родившись на поверхности кожи, не затихала, не умирала тут же. Она проникала сквозь кожу, вдавливалась глубоко внутрь изможденного тела, растекаясь в мышцах, костях, всех внутренностях и продолжала жить там внутри, медленно и как бы нехотя угасая. Но не успев окончательно затихнуть, она вдруг вновь вспыхивала, пробуждаемая новой волной боли от очередного толчка металла в арестантскую спину. Однако потуги конвоира ускорить процессию были напрасными. Блойд шел медленно, словно на его плечи взвалили непомерную ношу, которая вот-вот расплющит его, придавит своей многотонной тяжестью к холодному каменному полу, окончательно лишив его последней возможности дальнейшего движения.

Он и сам не мог разобрать, что давило его в эти минуты сильнее всего. Может, накопившаяся нечеловеческая усталость, изнурившая до предела его обессиленное тело, так что каждый шаг требовал неимоверных усилий каждой его натянутой жилки. А может, его тело налило свинцом осознание собственной вины за все те чудовищные, противные самой человеческой природе мерзости, творившиеся в стенах Крепости последние годы? Ведь это он создал все это! Это он наилучшим образом приспособил остров для пыток и убийств, это он выпустил джина из бутылки, превратив честного и преданного солдата в воплощение самого дьявола, а Крепость – в обитель ада на земле! Это он, Блойд Гут, будучи Вице-Канцлером, самолично отправлял сюда первые партии заключенных, из которых вряд ли кто дожил до сегодняшнего дня. Крепость перемалывала их, как гигантская мясорубка, а он продолжал и продолжал слать сюда все новые и новые партии человечины. Это он, восстав против Императора, повел за собой сотни и тысячи людей, заставил их поверить в себя, поверить в несбыточные мечты о свободе и справедливости. И где они все сейчас? Скольких его товарищей сожрала Крепость? И скольких еще сожрет? Сегодня он видел, как превращались в кровавое месиво спины его соратников. Кто-то из них не доживет и до вечера. И ведь в их смертях виноват тоже он, Блойд Гут, арестант номер 824.