Конвоир, выходя, плотно прикрыл за собой дверь, и они остались в кабинете вдвоем. Комендант Торн расположился в своем излюбленном, видавшем виды кожаном кресле за массивным дубовым столом. Мощные резные ножки подпирали тяжелую столешницу, обитую дорогим зеленым бархатом. Все на этом столе было весомо, солидно, даже монументально. Каменная чернильница, каменные настольные часы с резными бронзовыми стрелками и бронзовым же орлом, распростершим свои крылья над белеющей эмалью циферблата. Каменное пресс-папье, каменное ложе для пера, каменный невысокий сосуд, служивший емкостью для всяческих канцелярских принадлежностей. Но только такие вещи и должны были быть на письменном столе коменданта, который и сам отличался какой-то незыблемой скалистостью всего своего облика.
На зеленом бархате стола среди всей этой канцелярской тверди валялся небрежно вскрытый конверт с императорской гербовой печатью. Само послание лежало тут же, рядом с конвертом. Изящный канцелярский нож с ручкой из слоновой кости, украшенной тончайшей резьбой, которым, судя по всему, и было наскоро вспорото брюхо пакета, еще не вернулся на свое привычное место и сейчас совершал в руках хозяина замысловатые пируэты, свидетельствовавшие о состоянии глубокой задумчивости Торна. Он смотрел на стоящего перед ним арестанта, но мыслями был где-то совсем далеко. Глаза Бена были подернуты дымкой воспоминаний. Они не видели ни арестанта с выжженным на лбу номером 824, ни грязной с потеками крови робы на нем, ни цепей, поддерживаемых дрожащими от напряжения руками. Взгляд его созерцал совсем другие картины, отдаленные от действительности многими и многими то ли километрами, то ли годами.
Сам Восемьсот двадцать четвертый с интересом всматривался в коменданта. Безупречные, залихватски подкрученные кверху усы, идеально, до синевы выбритые щеки, слегка подернутые благородной сединой аккуратно стриженные бакенбарды, ухоженные отполированные ногти… И не только ногти. Он весь был как будто отполирован, вычищен и надраен до блеска. И этот блеск гармонично обрамлялся блеском окружавшей его обстановки. Резная мебель ценных пород дерева, подлинные картины известных мастеров прошлого в массивных золотых рамах, изящная люстра, искрящаяся светом десятков свечей, отражаемым крыльями золотых херувимов и серафимов. Особую гордость хозяина кабинета составляла коллекция холодного оружия, разместившаяся на стене прямо за спиной Торна. Сабли, мечи, кинжалы, ножи, ятаганы с золотыми, серебряными и даже нефритовыми рукоятями, украшенными всем разнообразием драгоценных камней, на какое только способна человеческая фантазия, и тончайшей резьбой, эту фантазию превосходящей. Это оружие создавалось для украшения королевских дворцов. Его блистательным клинкам была чужда жажда крови и ярость сражений. Они рождались исключительно чтобы блистать, отражая и умножая блеск великолепия и величия царских покоев.
Восемьсот двадцать четвертый опустил глаза. Его поразил вопиющий диссонанс между его грязными, сбитыми в кровь босыми ногами и мягким ворсом роскошного персидского ковра ручной работы, на котором они оказались. Как мог он терпеть на себе это жалкое человеческое создание! Он создан был для того, чтобы своим видом ублажать взоры падишахов и эмиров, своим ворсом ласкать обнаженные тела наложниц, возлежащих у ног своего повелителя. Но никак не для того, чтобы терпеть на себе грязного, ободранного, источающего запах пота и камерной затхлости заключенного. Во всем этом была какая-то чудовищная несочетаемость, будто в одном месте и в одно время по какому-то нелепому стечению обстоятельств сошлись два параллельных непересекающихся мира – мир роскоши, изобилия, покоя и мир грязи, страданий, мук и отчаяния. Они не должны были встретиться, но они все же встретились. Здесь, в кабинете коменданта тюрьмы, который меньше всего на свете походил именно на кабинет коменданта тюрьмы.
Восемьсот двадцать четвертый разжал пальцы, и поддерживаемая ими до того цепь, гремя звеньями, гулко стукнула о ковер. Узник с вызовом поднял взгляд на коменданта. Звук падающей цепи вывел Торна из того состояния задумчивой отстраненности, в котором он находился все это время. Он вернул наконец на место уставший от безотчетных метаний канцелярский нож и в который уже раз взял лежащее на столе письмо.
– Цепь на ковер можно было и не бросать. Ваша жизнь сейчас не стоит и десятой его части.
Но столь высокая стоимость коврового изделия нисколько не смутила Восемьсот двадцать четвертого и не вызвала в нем ни раскаяний, ни угрызений совести. Напротив, он с большим трудом удержался, чтобы в довершение ко всему еще и не плюнуть на это баснословно дорогое мохнатое роскошество. Но Торн не обратил внимания или сделал вид, что не обратил внимания на этот плохо скрываемый позыв, и спокойным тоном продолжал:
– Обычно арестанты не переступают порога моего кабинета. Если я хочу разнообразить их скучную жизнь, я ненадолго меняю их комфортные камеры на карцер. Да, да, не сомневайтесь. После пребывания в карцере любая камера покажется комфортной. Но с вами дело особое… Шутка ли, сам Император выказал вам особое внимание. Не часто такое бывает… Да что уж там, никогда прежде такого не было.
Торн слегка прищурился, разбирая текст послания, и прочел вслух: «…Вверяю Вашему особому попечению направленного в Крепость для отбывания заключения… узника за номером 824… Ввиду отсутствия окончательного решения касательно дальнейшей участи заключенного, настоятельно рекомендую Вам воздержаться от мер физического воздействия по отношению к оному. Обращаю Ваше особое внимание, что смертного приговора вышеозначенному заключенному не вынесено, в связи с чем Вы несете полную личную ответственность за сохранение его жизни вплоть до момента вынесения окончательного вердикта. Во всем остальном условия пребывания и содержания заключенного за номером 824 в Крепости должны соотноситься с принятыми для подобного рода заключенных нормами и правилами. Что касается прочих, прибывших совместно с обозначенной персоной, заключенных, то Вам надлежит поступить с ними тем образом, каким Вы сочтете необходимым, сообразуясь с присущим Вам чувством долга и возложенными на Вас полномочиями».
Комендант отложил письмо и оценивающе посмотрел на арестанта.
– Признаться, я был немало удивлен посланию Императора и решил непременно лично на вас взглянуть. Теперь мне многое стало ясно. Да вы садитесь, садитесь. В ногах, как говорят, правды нет.
– Правды нигде нет, – огрызнулся Восемьсот двадцать четвертый, но все же, прогремев цепями, плюхнулся в указанное комендантом кресло. Глаза его при этом продолжали изучать окружающую обстановку.
Судя по всему, преображение кабинета начальника тюрьмы в подобие музейного зала было произведено не так давно. Покрывающие стены шелковые обои еще не успели обрасти пылью и выглядели свежо и опрятно. Они тянулись от пола до самого потолка, где изящно окаймлялись лепными потолочными бордюрами. Вдруг взгляд арестанта остановился на небольшом участке стены, обойденном рукою мастера. Окруженный со всех сторон обоями метровый квадрат стены оставался нетронутым. В самом центре его на невесть когда побеленной штукатурке темнело желто-коричневое пятно. Торн перехватил взгляд узника.
– Я специально оставил это пятно нетронутым, – сказал он. – Как память о разговоре, который состоялся когда-то в этом самом кабинете. Он разделил мою жизнь на «до» и «после»… Как я был тогда взбешен! Тот стакан с виски, который я швырнул в стену… Я вышел из себя. Ненависть застлала мои глаза. Я возненавидел человека, сломавшего, казалось, всю мою жизнь. Возненавидел всем своим сердцем, всем своим существом, каждой клеточкой своего тела. Клянусь честью, была б тогда моя воля, я не раздумывая ни секунды прикончил бы его, порвал в клочья, спалил его никчемное тело в адском костре и развеял его поганый прах по ветру. Но я не сделал этого, я стерпел. И за это я возненавидел его еще больше. Я весь буквально пылал ненавистью. Несколько месяцев этот огонь сжигал меня изнутри. Я каждый день вынужден был смотреть в ненавистную мне морду и делать то, против чего противилось все мое существо. И все это время не было силы, способной угасить этот внутренний огонь, которому не было выхода. Я поклялся тогда себе, что если судьбе будет угодно свести нас снова, я непременно убью его…
