–В бабочку превратилась. В воздухе перекинулась, в большущую, чёрную с жёлтым. Мёртвая голова называется. И улетела, от них подальше, от мужа и брата его, – в голосе высокой звенело сочувствие.

Все присутствующие, включая наглаживающую медведя Галю, были увлечены рассказом и утратили бдительность. Потому не только для новичков, но и для уже прижившихся колонисток оказалось сюрпризом, что в этот момент из-за угла бесшумно вынырнула Дина Яновна. Между указательным и средним пальцем правой руки она брезгливо придерживала хвост. Мёртвая пахнущая гнилью полуразложившаяся крыса обвисала перед ней.

–Здравствуйте, дети. Прервите собрание и ответьте на вопрос. Кто и зачем распял эту крысу на двери завхоза?

Колонистки переглянулись. Недоумение их намекало: очевидного ответа не имеется. В тишине раздался нежный предельно милый голос Иришки.

–Я не нарочно. Просто хотелось принести в жизнь товарища заведующего хозяйством немного новых интересных ощущений.

Ёлка приложила ладонь ко лбу, на этот раз героическим усилием сдержавшись от комментариев.

В кладовую Иришку водворили задолго ещё до того, как с ней пожелали познакомиться те, кто не годятся в друзья. Дина Яновна тащила провинившуюся за руку, крепко обхватив запястье. За быстрым шагом Иришка не поспевала, потому спотыкалась то и дело. Она посчитала желтоватые от времени волнистые лепные завитки на стенах. Вышло нечётное количество. Очень хорошо. Что будет дальше Иришка не думала. Вот просто случится, да и случится. Интересно ведь. Новое, даже если оно неприятное, лучше, чем, когда каждый день всё одинаково идёт по распорядку. Мамочка обиделась бы, ясное дело, на такие откровения. Только рядом её нет. О таком положено грустить, но на самом деле – лучше, свободнее и дышится легче.

В правом крыле первого этажа шла череда совершенно одинаковых темных резных дверей. Их украшали узоры из виноградных лоз и острокрылых бабочек. Дина Яновна уверенно распахнула одну из дверей. Там обнаружилась не комната, но узенькая крутая лестница, ведущая, вероятно, в подвал. В коридор из—за двери пахнуло едва заметным духом сырости, похожим на тот, что издавала одежда Гали. Ириша остановилось, свободной рукой постучала суеверно по дереву.

–Заходите, – распорядилась Дина Яновна.

Ширина лестницы не позволяла идти вдвоём. Ириша спускалась первой. Руку её отпустили, вот и замечательно. Камень лестницы оказался настолько холодным, что подошва туфелек не спасала от ледяной судороги, сводящей пальцы ног. От стены тянуло влажной зябкостью. Сухая грязь на платье вновь превращалась в кашицу. Дышать становилось сложновато: как склизкую массу из водорослей глотаешь, полезную и невкусную. За отсутствием окон было темно. Но Дина Яновна, только войдя, извлекла из темноты разящий керосином пузатый фонарь. Появился шанс различить хоть то, что находится прямо перед тобой.  Добрались до маленькой круглой площадки. Лестница ухала дальше вниз, а сбоку смутно проступала в сумраке плотно сколоченная дверь с табличкой "Кладовая". По исполнению табличка казалась такой же кустарной, как и у завхоза. Вместо замка снаружи был проржавелый засов с иришкину ладонь шириной. Дина Яновна поставила фонарь на пол. С дверью она справилась, приложив изрядное усилие. Из открывшейся вязкой темноты на Иришку пахнуло гнилой древесиной и крысиным духом.

–Находитесь здесь. Товарищ директор придет и всё разъяснит. Внутрь. Живо.

Ириша протянула капризно, без страха, но с желанием противоречить.

–Не хочу. Почему я должна слушаться? Вы даже не учитель. Олег Николаевич скажет – пойду.

–Потому что вы в колонии. И слушаетесь всех старших, – голос Дины Яновны эмоций не отражал.

–Вы вообще библиотекарь. И наказывать никакого права не имеете, – Иришка догадывалась, что разговор рискованный.

Но затеяла она его с той же целью, с какой были совершены последние выходки. Для того же, для чего предназначались выход из класса во время уроков и мертвая крыса, прибитая шпильками из причёски к двери.

Спрячут тут, плохое случится вряд ли. Темно, сыро – ничего нового. А вот, если эти двое заберут в ночной жуткий лес, придется бежать, скрываться – ох, какая беда может произойти? В том—то и грусть, что поди догадайся какая. Не пойти – трусость. А так вроде и не по своей воле. Наказали, в карцере сидела, уйти не могла, а вам – скатертью дорога!

–Гольдштейн, вы дерзите неубедительно, – Дина Яновна взяла девочку за плечи и втолкнула во тьму. Следом осторожно поставила фонарь.

–Опрокинете – останетесь без света. Или – хуже того – сгорите. Возиться ещё с вашим пеплом, руки пачкать, – естественный тон говорящей не давал различить: шутит ли она, – Когда керосин догорит – стучите изнутри. И если что-то смутит или придёт в гости – стучите обязательно.

Иришка прикинула: слышен ли будет её стук с первого этажа, учитывая глубину и толщину двери из коридора и двери кладовой. И тут ей действительно стало не по себе.

–Не бойтесь, – Дина Яновна говорила тускловато—равнодушно, явно устало, – Я обязательно узнаю, что вы стучали. И успею вовремя. Вы тут все – казенные дети. Подучётные. Количество желательно сохранить стабильным. Обойдитесь без истерик.

Снаружи заскрипел засов. Иришка стояла сбоку от фонаря, и глаза её привыкали к полутьме. Она должна была бы грустить. По крайней мере именно этого от неё ожидали. Но замкнутые помещения, темнота и одиночество составляли для девочки среду привычную. Потому в кладовой она чувствовала себя уютнее, чем в классе, или за сарайчиком среди колонисток. Характер же Иришки делал для неё комбинацию с тем, чтобы незаметно исчезнуть с занятия, в чужом незнакомом дворе раздобыть дохлую крысу и закрепить на двери, а потом признаться в содеянном, куда проще, чем произнести фразу: "Я с вами в лес не пойду".

Кладовая была узкой в ширину и короткой в длину. Каморка, вертикальный гробик, да и только. Раскинув руки, Иришка уперлась в полки, расположенные по стенам. На них ничего не лежало.  Логично. Кто додумается использовать под карцер помещение, где хранят продукты? Разве, если это такой странный способ кормить наказанных. Сидеть было негде. Ни стула, ни табуретки, ни лавки. Три стены полок от пола до потолка, вместо четвертой – дверь. От стояния же на ледяном полу зябли ноги. Ближе к фонарю находиться оказалось ещё как-то сносно. Но он грел лодыжки, и жар добирался до коленей. Пол же всё высасывал живое тепло ступень сквозь обувь. Идея замерзнуть до простуды показалась Иришке посредственной. В поисках места, где можно устроиться она принялась изучать обстановку. Но смотреть кроме полок и двери было не на что. Выход, однако, нашёлся скоро. На высоте примерно локтей Иришки между полками был крупный зазор. На первый взгляд достаточный, чтобы вместить не слишком полненькую девочку. Ириша подвинула фонарь ближе и змейкой ввинтилась туда, где по идее хранились раньше неживые предметы. Подумаешь, живое—неживое. Лишь бы полка не обвалилась. Места хватило, чтобы лежать на спине. Разве только присесть не удастся. И правда: казалось теплее за отсутствием остывшего камня. Сыроватую же стену сбоку можно было перетерпеть. Полка, на счастье устроившейся, была деревянной, а не металлической. Ничегонеделание только радовало. Слишком много пришлось на сегодня беготни и суеты. От света фонаря каждое иришкино шевеление отзывалось пляской разлапистой тени. Контуры не нравились. Напоминали что—то из снов, от которых просыпаешься, вздрагивая и всхлипывая. С закрытыми же глазами обволакивал благодушный покой. Ириша не заметила, как задремала.

Разбудил её свист. Тихий, мелодичный, словно медленной песенки мотив повторяли. Спросонья неясно: ни где находишься, ни что за звуки слышны. Проморгавшись, Ириша обнаружила соседку. Та расположилась у фонаря, прямиком на ледяном камне пола. Свет падал так, что выхватывал фигуру сидящей по плечи. Голову и лицо не разглядишь. Синее форменное платье намекало на принадлежность к колонисткам.