–Добрый день! – поздоровалась Иришка и тут же задумалась: не ошиблась ли ненароком со временем суток?

Свистели дальше. Мотив был явно вальсовый, летучий. После зашевелились. Узкая мерцающая белизной ладошка потянулась к фонарю, ловя тепло в горсть.

–Вечер сейчас, – голос говорящей звучал надтреснуто, со свистящими помехами, как старая грампластинка, на которой то и дело заедает игла, – Наверху ужин будет. Мясо плавает в супе.

–Так суп вроде на обед давали, – возразила Иришка.

–Тут кормят одним и тем же. Завтрак, обед, ужин. Что налито, то и ешь.

К странному тембру приноровиться оказалось нелегко, словно не девочку слышишь – механизм, оживший автомат. Мамочка рассказывала Ирише, что давно ещё, в восемнадцатом веке, швейцарские часовщики сделали странную штуку – автаматонов, кукол один в один напоминавших живых детей. Кто записку выводил, кто играл на фисгармонии – с лица ребятишки, а на деле… И, умей те создания разговаривать, выходило бы у них как у этой, греющейся у фонаря.

–Вы голодная?

Смех звучал клекочуще, отдаваясь отзвуками по углам.

–Нет. Мне еды не надо. Особенно той, что в столовой дают. Говори мне "ты". Не во дворце.

–Хорошо, – покладисто согласилась Иришка, свесив голову с полки, – А за что тебя сюда засунули?

–Ни за что. Сама пришла. С тобой познакомиться.

Иришка хихикнула, вежливо проглотив чужую шутку. Вылезла с полки, села с другой стороны фонаря, сразу охнула от накатившего озноба.

–Встань и стой. Простудишься. Мне-то всё равно, а ты легкие выкашляешь. Тут трое до тебя с лёгочной после карцера ложились.

Иришка встала, но не удержалась и с любопытством попыталась разглядеть собеседницу. Та заметила и подняла фонарь на уровень лица. Девчонка как девчонка. Тощая, глаза впалые, не то хворает, не то запачкалась, потому как щёки – сплошное сине—чёрное пятно. Впрочем, при таком ли свете различать цвета? Из необычного разве только шрам от уголка губ к виску –  старый, пухлый, словно нитками шитый –  да капельки крови, проступающие на нём. Но девчонка казалась своей. Такой, что впору в обществе её вспоминать наговоры и скрещивать пальцы. И отчего так, Иришка не могла сообразить.

–Если что, я Иришка.

–Оленька, – свободную руку незнакомка потянула для пожатия.

 То, что девочка тоже представлялась уменьшительной формой имени, располагало к ней. Иришка вложила свою ладонь в чужую. И ощутила наплывом, как в висках звенят колокольчики. И она падает, как с моста в странном сне, и ощупывает не чужую плоть, но склизкий туман. И свист под ухом слышался вновь, фонарь колебался, и с чужого бледного лица сходила кожа клочьями – от линии шрама и до подбородка, ниточками рваными. И кровь пахла сладко и вязко, но в аромате её проступали отчего—то нотки столовского супа…

Дверь распахнулась. Предшествующий тому вопль засова так взрезал воздух, что стало больно ушам. Дина Яновна сгребла Иришку за шиворот, взметнула куклой тряпичной вверх, игнорируя треск отрывающегося кружевного воротничка. Фонарь на полу лежал боком. Внутри его, под стеклом, клубились тени в форме мотыльков.

–Вам. Было. Велено. Стучать. Если. Что—то. Придет. Вы. Ещё. И. Руку. Подали. Вас. Утащить. Могли, – с каждым оброненным словом библиотекарь встряхивала девочку чувствительно.

Незнакомка исчезла как не было. Иришка моргала, обвисала в чужих руках и начинала понимать: гостья была похожа на тех крыс, птиц, котят и щенков, что приходилось отдавать навсегда земле.

–Мне снилось, да? – пролепетала она, уверенная в совершенной яви случившегося.

–Не стройте дурочку. Ваша матушка—сектантка только воображала, что у неё талант духовидца. А вы, Гольдштейн, случай иной, – Дина Яновна успокоилась и перестала отрывисто плеваться словами, – Обсудим после. Покуда пойдёмте-ка к товарищу директору… пока вам ещё какая пакость не решила присниться.

Иришка больше всего хотела бы сейчас упасть в обморок, как давеча Листик на лестнице. Но не все желания сбываются, и поэтому она лишь послушно семенила за Диной Яновной. В директорский кабинет зашла почти привычно.

–Оленька приходит в карцер, – без стука и без формального приветствия доложила Дина Яновна.

Директор поднял голову от записей, которыми был обложен, и буднично уточнил:

–Знакомилась с Гольдштейн? Ммм… Ну, Ольга всегда была любознательной, ничего удивительного.

Сама Ириша, порядком опешившая от всей той карусели без лошадок, на которой кружили её последние сутки, молча изучала лысеющую кривую белочку.

–А воспитанница что делала в карцере? Опять определяете туда колонисток без моего ведома? Диина Яяяновна, ну, я же приказывал, распоряжался… просил в конце концов! Книжки, займитесь книжками, с девочками я разберусь.

–От того как вы разбираетесь сами, у нас очень быстро заканчиваются девочки. Приходится новые партии просить. Гольдштейн нашла мёртвую крысу…

"То есть убить я её не могла, да? Сразу мёртвую нашла?" – Ирише сделалось обидно.

–…ушла с урока словесности, вероятно солгав педагогу, прибила труп крысы к двери товарища завхоза шпильками из причёски и вернулась на урок, – Дина Яновна слова чеканила, и взгляд у неё казался, ох, недобрым! – Воспитанница первый день в колонии. Что она распнёт в следующий раз? Поскрёбушка? Товарища завхоза?

–Если он опять не добудет у продуктового комитета нужное количество хлеба, я сам распну товарища завхоза, – директор покосился на Иришку, – Но… нам, кажется, надо обсудить внеплановые посещения карцера покойными товарищами. Вы пока идите, Гольдштейн, идите… Собеседование с вами переносится на завтра, как и с другими новоприбывшими…

–То есть педсовет состоится после ужина? – уточнила Дина Яновна.

–Да, срочный, без ранней повестки. Надеюсь, никто из педсостава сегодня не в городе. У нас два преподавателя, было бы обидно лишиться хоть одного. Проведите ревизию людей, пожалуйста…

Дальше Иришка не слушала. Пролепетала еле слышно: "До свидания!" и спиной вперед покинула кабинет.

До ужина, после уроков, втроем отправились на медосмотр. Проходил он почему—то в помещении бывшей господской ванной. Размером комната оказалась побольше каморки завхоза едва не вдвое, и уж точно много светлее. Две трети стены занимало круглое окно—витраж, преломляющее свет. Стеклышки аквамариновые и малахитовые складывались в морской незатейливый узор: пенистые волны вздыбились, исходясь белесыми барашками. Точно такой же витраж, как и на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Стены и пол облицовывала матовая керамическая плитка в той же холодной сине—зеленой гамме. Из мебели в помещении имелась чугунная круглая ванна. Огроменная, годящаяся для трех—четырех купающихся – и тем не тесно будет. На бортике ванны лежал темный пиджак врача. Пузатый саквояж стоял чуть поодаль, ближе к двери. Ёлка, зашедшая первой, налюбовалась обстановкой, честно сказала, что болела по детству корью и коклюшем, ну, ещё мозги сотрясала, упавши с дерева, только без особых последствий, а так жалоб нет. Дала послушать сердце, измерить пульс, поглядеть зрачки и зубы. Честно ответила, что курить пробовала, пить тоже – не понравилось ни то, ни это. Врач – желтеюший, лысоватый, круглый – бодро черкал в своих записях.

–Смурова. Здорова. Хронических заболеваний нет. Следующая.

Иришка перед входом сплюнула через левое плечо. Чужие прикосновения, пусть и совершенно невинные, нервировали. Она вообще не любила, когда трогают незнакомые. Трогают, когда больно сделать хотят. Выполняла необходимое, но вздрагивала часто, вжимала голову в плечи. Сообщила о бессоннице, о том, что может сутками бодрствовать, а после упасть и заснуть внезапно, а при пробуждении ничего не понимать и не чувствовать. Перечислила сросшиеся переломы старательно. Доктор замер. Очень внимательно поглядел, оторвавшись от карточки.

–Гольдштейн, ты у нас что, каждый палец ломала на руках и ногах, да ещё и по несколько раз? При каких обстоятельствах?

Ириша вспомнила мамочку и её наставления, что отвечать о перебинтованных конечностях. Сжалась и совсем тихо прошептала: