Смерила взглядом полезшую к ней прежде драться хворую девчонку. Нюх у неё остался с уличной вольной жизни на таких, тихо гаснущих, мерцающих. И странно было от знания, что злости нет даже после ниочемной стычки – одна жалость. "В санаторий бы её, к фонтанчикам, ваннам, грязям, глинам… Загнется же". Спустилась, подняла осторожно за шиворот, словно котёнка:

–Идти можешь? – взяла с грубоватым неловким участием за талию, повела, стараясь не спешить.

Иришка наблюдала равнодушно, явно досадуя на задержку в пути.

–Помочь, не? Ручки запачкаешь? – зло спросила Ёлка у кружевной финтифлюшки в грязном конфетном платьице.

–Вы сами справляетесь, – Иришка отодвинулась: не то чтобы пропустить, не то для окончательного указания: возиться с другими – не к ней.

"Приличненькая. Воспитанная. Правильная. Не прибить бы ненароком", – злость на ни в чём вроде и не виноватую девчонку бурлила. Ёлка от греха подальше сосредоточилась на обмякшей блондиночке. Листик двигалась медленно, малоуверенно, явно опасаясь оступиться. Наверху деликатно отстранилась.

–Благодарю.

–Да чё уж там…– Ёлка отпустила, но сама искоса следила, чтобы успеть подхватить падающую.

Табличка "Завхоз" была подписана от руки, угольком по пустой деревянной пластинке, криво прибитой к высоченной двери, уходящей в потолок. Рядом с надписью, уже мелком, была изображена явно детской неумелой рукой полуразмазанная снежинка. Сам завхоз оказался мощным детиной двухметрового роста, рыхлым, усатым, как разъевшийся таракан, в целом, на взгляд Ёлки, явно деревенского вида. Выслушали долгий рассказ: почему нельзя портить вещи, что постельное бельё на особом счету, как бережно нужно тратить письменные принадлежности.

–И кровати! По кроватям не прыгайте! А то девочки одни исчезли, другие приехали, а мебель—то осталась! – завхоз сокрушенно встряхнул головой.

На руки не выдали ничего: следовало вернуться с директором, после обеда, потому как вроде бы надлежало получать всё под расписку. На лестничной площадке Листик, внимательно слушавшая и запоминавшая, осела на пол, и глаза её закатились.

–Твою ж мать!!! – Ёлка попыталась вспомнить, что следует делать с обморочными, наклонилась к упавшей, и оттого, наверное, не заметила Дину Яновну.

Женщина стояла на верхней ступеньке лестницы и улыбалась. Губы ползли вверх, взгляд же был холодный, серьёзный, цепкий.

–Смурова. Гольдштейн. Вниз, на обед.

–Погодите вы. Тут… – Ёлка беспомощно кивнула, намекая на потерявшую сознание.

–Вниз на обед, – тон стал металлическим, – С Листопадовой я разберусь.

Ириша дисциплинированно подчинилась сразу. Ёлка – неохотно и с промедлением.

Столовая похоже была переделана из танцевальной залы. Блестящий паркет, раздающееся обильно пространство, из мебели – один длинный стол в центре помещения, составленный из нескольких маленьких. Часть комнаты, где дежурные, наверное, и возились с едой, отгорожена плешивой синей ширмой с серебристыми звездами, изображавшей условное звездное небо. Когда вошли, из часов на стене высунулась из дверцы куцехвостая облезлая птица и, взвизгнув на одной высокой ноте, задом плюхнулась назад.

–Кукушка? – с заметным сомнением подумала вслух Ириша.

Девочки уже ели. Десять человек – по пять с каждой стороны стола. "Негусто для приюта», – отметила Ёлка. Колония всё же казалась ей словом чужеродным, новым. Да и представлялось изначально, что их притащат в какую—то каторжную тюрьму, с решётками на окнах, тесными камерами, злобными вооруженными надзирательницами и всем таким казенным, пахнущим неволей. То, что она видела пока, походило на сиротский дом, да ещё из тех, что попроще, с жизнью впроголодь, но вольной. Десять воспитанниц на огроменный господский особняк – роскошь не то слово! На новеньких взглянули привычно, без интереса, указали на свободные стулья. Рыженькая веснушчатая девчонка налила им суп, который пах даже и мясом, и выдала по ломтю серого сухого хлеба. Ёлка и Иришка сели по разные стороны стола и занялись обедом, с любопытством поглядывая по сторонам. Соседки были в форменном. Платья похожие на то, что у Дины Яновны, только синие. "Народ как народ, пока не заговорили", – проголодавшаяся Ёлка поглощала суп на скорость. Вкус показался странным, сладковатым. Но может что добавили, жир какой или типа того. Еда. Настоящая. Ради такой можно недолго и в этой клетке почирикать. Ириша беззастенчиво рассматривала всех вокруг. Особенно её заинтересовали тройняшки. Смуглые, худые, совершенно одинаковые с лица, со смоляными иссиня-черными волосами, движущиеся синхронно даже в том, что наклонялись к столу, и так же одновременно замирающие. Иллюстрация к роману и только. Она ела их глазами, до тех пор, пока те заметили и улыбнулись все так же слаженно.

Старших за столом не было. Вообще. Ёлка уловила это и пока не задумалась: почему деталь показалась важной? При отсутствии воспитателей тем не менее молчали, не толкались, не шумели, хлебницей не швырялись. Негласный порядок считывался на раз. Умявшей порцию Ёлке стало скучно. Она уже подумывала сорваться и отправиться к директору, когда в этой размеренной тишине не объявился звук. Он казался инородным, нездешним. Вспыхнул. Угас. Словно причудился. Ёлка вслушалась сосредоточенно. Звук никуда не девался. Впивался в ухо, назойливый, резкий, грызущий. Источник его Ёлка обнаружила, догадавшись взглянуть в окно. Они сидели на подоконнике, как воробушки. Бело—синими личиками прижались к стеклу. Слипшиеся клочья немытых волос свисали вдоль грязных птичьих шеек. Покрытые пятнами тела виднелись в прорехи темных лохмотьев, облепленных землей. Улыбались беззубыми ротиками, невидящие остановившиеся глаза отливали мутным. Им дал бы с виду три-четыре годика каждому… будь они живыми. Тощие, словно обтянутые кожей при полном отсутствии плоти, рахитичные ручонки тянулись к окну. Пальчики остроугольниками обломанных ногтей впивались в стекло, скрипуче соскальзывали по нему. Крошечные ротики безмолвно шевелились. Ёлка вцепилась в спинку стула и завизжала. Это было ненастоящим. Это просто не могло существовать на самом деле. Но мёртвые малыши всё ломились в столовую, а сидевшие внутри ели суп, закусывая хлебом, и недоуменно глядя не на странное и страшное, а на неё, Ёлку.

–Поскрёбушков напугалась, – выдала меланхолично одна из тройняшек, – Ничего, обвыкнет скоро.

–Дину Яновну надо. Вышла бы – покормила…– Рыженькая облизнула с сожалением пустую ложку.

–Они… что… откуда? – воздуха хватало с трудом.

– Выкопались опять. Скучно им. Мелкие были, сама понимаешь. Бегать, прыгать хотят, а земля давит.

–Может впустить их? – преспокойно справилась Иришка, – Они просят, кажется…

–Да жрать хотят, и все дела, – другая тройняшка откинула за спину мешающую темную косичку, – Нельзя им сюда. Они нынче не по травушке и не по ситному.

Ёлку начала пробирать ледяная дрожь. "В водицу и плыть. До берега рукой подать, а там – в город. Не пропаду. Лишь бы отсюда".

–А откуда они взялись? Давно приходят? – иришкины темные глаза блестели от неподдельного любопытства, – Вроде свежими выглядят. Как недавно упокоили.

–Ну… С нами жили. Когда приют ещё был, а не колония, – какая—то из тройняшек вздохнула, – Только голод начался. Каждый кусок хлеба на счету, сама понимаешь. Старшие отнимут всё, слопают, вот и шанс им. А мелкие всё одно – не жильцы. Мы остались, вычухались, а эти вот… скребутся.

–Как Оленьку съели, так вообще зачастили. Только мы делиться не будем! – Рыженькая повысила голос, и кто-то из крох за окошком тонко заскулил, а остальные начали возить ногтями быстрее.

–Кого съели??? – больше всего Ёлку поражала обыденность происходящего.

–Оленьку. Училась с нами. Литера Б. Правда вкусная? – Рыженькая покосилась на ложку.

Ёлка схватилась за живот, и липкая тошнота накатила.

–Оленька была хорошим товарищем и осталась в каждом из нас, – одновременно не сговариваясь выдали тройняшки, явно повторяя чужие слова.