–Случайно выходило. Кости хрупкие…

Выскочила из ванной с облегчением, обрадованная тем, что детали уточнять не стали.

Листик задержалась дольше других. Перед осмотром сняла образок, взвесила про себя шансы на удачу, и всё же протянула Ёлке:

–Сохрани, пожалуйста, пока я там…

Слушали её особенно тщательно. Сказала о близорукости (сделали пометку о дальнейшем обследовании зрения), частом сердцебиении, обмороках, крови из носа, сухом кашле. Мысли отливали пурпуром. Главное, с чем следовало жить и мучиться, умолчала. Насторожило её совсем не пристальное внимание, но та фраза, что прозвучала под конец:

–Станешь регулярно посещать медицинский кабинет, Листопадова. Здесь все – мои клиенты. По расписанию каждый день ходят. Приживёшься.

"Из одиннадцати тех, кто кроме нас, никого здорового? Иначе зачем им всем к врачу? Если не лечиться?"– мысли окрашивались в багрянец. Идея побега нареканий больше не вызывала.

Ввечеру, во время педсовета, когда кукушка в столовой провопила десять раз, сидели в спальне – каждая на своей кровати – и рассказывали сказки. Завхоз крайне нехотя выдал синие форменные платья и ночные рубашки из имеющихся в наличии. Не ходить же в грязи и кружевах до снятия мерок и пошива формы по размеру. Постельное бельё показалось Листику сносным. Ёлка могла бы при желании спать хоть на земле. Иришка долго брезгливо морщилась, но смирилась.

 Кровати им достались из свободных, все три рядом, ближе к двери. Спальня была одна – большая общая, с двумя рядами кроватей с тумбочками и проходом посередине. Высокая и стриженная девчонки наблюдали как—то излишне внимательно за стелющей простыню Листиком. Наконец, стриженная объяснила:

–Это Оленьки кровать была…

Иришка вспомнила свист и странный голос. После чего мысленно порадовалась, что ей досталось другое место.

За окном шелестел и ухал лес, в стекло бились бестолково темные ночные мотыльки. Пару раз приходили по двое-трое поскрёбушки, царапали раму и прыгали назад, во двор. Этаж как ни крути второй. Галя тоненько подвывала, убаюкивая медведя. Тройняшки выудили из тайника за половицей свечу и спички. Говорили по очереди, не перебивая других. Слово держали только те, кто мог сказать. Галя в расчет не шла. Тройняшки отмалчивались. Шура – одна из двоюродных сестёр Соловьевых – оказалась немой, но при этом отчего—то не глухой, разбиравшей речь без чтения по губам.

–Напугали её. Малые ещё мы были тогда. Доктор говорил: это лечится, – сообщила Ёлке вторая Соловьёва, томная красавица с толстенными косами ниже пояса, словно сошедшая с картинок, иллюстрирующих горские сказания.

И улыбнулась так ядовито, словно немота Шуры была еë рук делом.

Свеча кочевала по тумбочкам. На придумывающую или вспоминающую сказку падали отблески. От подтекания воска спасала глиняная мисочка, одолженная Соловьёвыми. Поминали, что обычно: клады купальской ночи, ведьм, любящих с детишек кожу снимать, мёртвых братишек, стучащихся в ночи к сестрицам и зовущих в гости. Ёлка уловила себя на том, что в колонии чувство страшного подпритупилось. Дикое и жутенькое выглядело обычным, едва не равным тому, что заглядывает в окно. А потому был к чужим словам интерес, но безо всякого замирания. Тем более что сюжеты оказались знакомыми. Что—то похожее болтали в её малолетство. В ту пору, когда она ещё не мыкалась по чердакам и подвалам, а жила у папки с мамкой и любила с подружками играть дотемна возле балки. Тогда жгли костры. Тут их свеча заменила, разница невелика. Новенькое принесла местная воровка. Легенда явно принадлежала ко всем знакомым и даже поднадоевшим. Тройняшки аж заёрзали, когда поняли к чему дело идёт.

–Давным—предавно, когда ещё везде по—французски говорили, в одном богатом доме жили—были брат и сестра. Они приходились детьми хозяевам, но мать их никогда не считалась хозяйкой. Потому эти двое ютились с мамой в каморке под самой крышей. Каждый день убирали всё и мыли вместе с прислугой. Вечерами они сидели в обнимку на единственной на троих кровати и слушали как мать их – Алевтина Колокольникова – учит других, законных, господских детей, четырех дочерей—погодков, играть на пианино. Мальчик и девочка родились близнецами, похожими, как две капли воды, и гляделись друг в друга, как в живые отражения. Однажды вечером они стащили у взрослых еды и питья и впервые поцеловались, хоть и знали, что делать этого им совсем нельзя. Им было тринадцать. Они ненавидели господ, которые из милосердия давали им кров, воровали вино назло, и нарушали все правила, какие возможно, чтобы не сойти с ума. Девочка понимала больше и противилась тому, что выходило между ними. Мальчик не особо спрашивал и был сильнее. Они жили так три года, с тайной на двоих. Через три года девочка сбежала, и мальчик разбивал в доме зеркала, потому что в отражении видел её лицо.

Ёлка слушала сказку с интересом, недоумевая лишь: что в ней страшного? Ириша ловила взглядом за окном силуэты поскрёбушков, отчаянно надеясь, что выходить к ним не придется. Но детские фигурки различались с трудом. Темные мотыльки облепили стекло. Окно точно оказалось снаружи занавешено шторой с фигурными дырами. Листик сжалась, и тонкие пальцы её мяли простыню. Губы шевелились безмолвно, но даже в воображении не было звуков и слов – одна тяжелая высасывающая радость пустота.

–Но только дело в том, что это всё не точно. Что мальчик выжил. Что девочка сбежала. Потому что и по—другому говорят. Вроде мальчик этот не сумел вырасти. Будто бы в те самые тринадцать лет они с сестрой однажды целовались на кухне, и их за этим застали господа. Ильянины, братья—близнецы. Хозяева дома. Поколотили, обозвали скверными словами и заперли в одну комнату. В маленькую такую кладовую, что между первым этажом и подвалом. Выдали нож – один на двоих. Не дали ни еды, ни питья. И сказали, что отпустят из комнаты только кого—то одного. Плевать нам, мол, на вашу любовь наземную. Грех она и мерзость, платите по счетам. Двое суток после ничего не происходило. Как заглянут братья со свечой в глазок на двери, сидят мальчик с девочкой, обнимаются да плачут. И нож на полу между ними лежит. Голодно им, зябко. В кладовке сыро, уборной нет. Крысы шастают и слабость находит. А после третьего дня хозяева выпустили из кладовой наружу живую девочку. А нож был при ней, и лезвие запачкано.  И мальчика потом не вспоминали, словно и не было его. А девочка научилась улыбаться так, что прислуга от неё по углам шарахалась. Придет, бывало, к господским девочкам на урок, сядет подле пианино, смотрит в воздух и смеётся. И было с ней такое, странное до тех самых пор, пока женщина чужая в дом не заявилась. Устроилась в горничные. Степнячка молодая. Звали её Азалия…

Свеча погасла из-за резко распахнутой двери. Олег Николаевич стоял на пороге. За спиной же директора замерла молчаливой тенью Дина Яновна.

–Отбой. Уже давно. Все ваши… удивительные истории… завершите завтра. Время побудки вам никто сдвигать не станет. Галина. Слово старосты.

Галя встала, с явным сожалением отложила медведя, обошла кровати, укрывая каждую из колонисток одеялом.

–Спать. Сейчас. Надо, – бурчала она монотонно, повторяя эти слова перед очередной постелью.

–Эй, дальше то что? Интересно же, – Ёлка чувствовала досаду от прерванной на самом интересном месте сказки.

Завтра она вернется в город и так не узнает окончания. Листик шумно втянула воздух носом.

–Смурова. Вам отдельное приглашение нужно? Время сна, – Дина Яновна не уходила, следя за исполнением распоряжения директора.

–Завтра закончу, – прошептала рассказчица.

Успокаивались ещё с полчаса, то и дело ворочаясь. Галя то скулила, то подвывала во сне. Кто—то гулко подхрапывал. Мотыльки неясным образом просочились в спальню, и стриженная девчонка выпускала их в коридор. Поскрёбушки возвращались. Их явления были не столько видимы, сколько различимы по звуку. Листик шептала вечернюю молитву уже третий раз. Через полчаса, судя по легким шелестящим шагам, из коридора ушла Дина Яновна. В спальне сделалось как—то неестественно тихо. Ёлка осторожно поднялась, потрясла за плечи Иришку и Листика.