Серафим отыскал земляка только на второй день. Раскланиваясь хозяевам, ушёл с повёселевшими ребятишками от молочной каши, пирогов со щавелем и сметаной. И вот теперь спотыкается в потёмках, пересекая овраг с петлей на шее.

– Мужики, что решили? – умоляюще прошамкал Сим разбитыми кровянистыми губами, – у меня же дети – сироты!

– Посидишь с верёвкой на шее да связанными руками до утра в хлеву, решим. А пока прощенья проси у наших жёнок. Перепугал ты их дюже.

Сим упал на колени перед женщинами, которые стояли возле Степанова сарая, в ожидании и волнении исход поиска.

– Бабоньки, Одарушка, Натальюшка, простите меня грешного, окаянного, не по злому умыслу, по нужде решился. Чёртушка подтолкнул, не в ночь буде помянут.

– Откуда он нас знает? – гневно спросила Наталья, перехватывая верёвку с коровой из рук мужа.

– Он у Грани с ребятишками две ночи ночевал.

Одарка и Наталья всмотрелись. Мужик был рослый, горбоносый с заплывшим глазом от удара Евграфа и опухшими губами под окладистой смоляной бородой. Лохматый чуб низко свисал перепутанной куделей, закрывал лоб.

– Нагайкой бы тебя, – уже без злобы сказала Наталья и повела корову к сараю на дойку.

– Граня, сними с него петлю, – попросила Одарка, – тяжко смотреть на бедолагу.

– Теперь можно, не удерёт. Ты подоила корову?

– Да.

– Принеси ему кружку молока, та горбушки, пусть повечеряет. Потом я ему руки свяжу и до утра в хлев со скотом.

– Наш ровёсник, чертяка, – сказал Степан, – пойду помогать жене. Утро вечера мудренее.

Острота происшествия понемногу проходила. Одарка при свете свечи процедила молоко в кринки, опустила в ямку до завтра, что вырыта у стены и прикрыта досками. Управилась, присела к мужу на лавку, ожидающего, когда жинка раскинет постель.

– Я вот о чём мозгую. Тот концерт, что ты устроила с Глашкой, чтоб больше не повторился – сосватаю-ка я вдову для Серафима. Ей мужик во всех смыслах треба. Пусть живут вместе, поднимаются.

– А дети?

– Глашка – баба незлобивая, Сим – мужик крепкий, неиспорченный, через него свыкнется с ребятишками, своих нарожает.

– Ой, Граня, по мне так лучше бы ты не вмешивался. Сведи завтра вора к старшине и забудь о нём.

– А ты будешь снова ревновать меня к вдове, – Евграф непритворно засмеялся.

– Делай, как знаешь. Этот гад нам весь вечер испоганил, – Одарка обвила шею мужа, зашептала в ухо что-то ласковое. Они поднялись и, прислушиваясь к ровному сопению сонных братьев, улеглись на топчан, застланный широким матрацем и ситцевой простынею, с лебяжьими подушками, привезенными с родины.

Доброта в душе простого человека, как ни крути, а сильнее злобных сил. Он всегда живёт при добре, иногда только вспыхивает раздражение и пропадает, но бывает затаится зло в душе, замрёт и ждёт своего часа, как тот бич хлебных полей – овсюг. Лежит себе в земле годами, знающие полеводы говорят: больше десяти лет может таиться, и однажды в благоприятную весну, по хорошо возделанной пашне шилья его простреливают землю вперёд посеянных злаков, дюже угнетая всходы, грозя большим недобором зерна. Так и в душе Одарки затаились злые семена ревности, после рассказа Натальи об услышанной сплетни. Одарка тогда вроде бы согласилась со словами Степана о муже, но вскипела в душе ревность, взбурлила ключом от мимолётной картины неверности и долго не остывала.

Однажды Граня снова собрался в лавку по хозяйским делам. Одарка тайно увязалась за ним и надо ж как на грех, случилась там же Глашка-соперница. О чём любезничали они в лавке, один Господь ведает, только что-то долго не появлялся муж, Одарке, затаившейся за углом, показалось вечностью. Когтистая ревность раздирала душу, тяжелой болью давила на сердце. Наконец, ушёл Граня с покупками, а тут Глашка выпорхнула шустрой воробьихой. Жар мщения окатил ревнивицу, она выскочила из-за угла и вцепилась сзади в кудри вдовы. Ах, как вскипели страсти, ах, как взвыла Глафира! Подбитой собакой! Перепугалась, не поймёт ничего. Сзади злой шепот, как смерть: «Будешь мово коханого мужа стеречь, живота лишу!». А кудри трещат.

На крик из лавки выскочили бабы, приказчик, едва разняли цепкие руки Одарки. Пристыдили обеих. Одарка гордо вскинула голову, пылая гневом, бросила:

– То только цветики – могут быть ягодки, – и пошла не обращая внимания ни на кого, на бросившуюся вслед Глашу, но перехваченную приказчиком.

Загуляла по деревне сумбурная сплетня пьяным мужиком. Разрослась небылью, омыла Глаше душу обидными слезами. Хоть бы было за что, а ведь только за вздохи да за мечты о дюжем муже. Не нагрешила! Что ж, теперь обходить Граню стороной? Усмехнулась: коль снова встретится, всё равно улыбнусь ему, пожелаю доброго здоровья с надеждой на взаимность. Господь не осудит.

Только через несколько дней дошёл слух до Евграфа, занятого на вспашке целины, не стал расспрашивать жинку. Только и сказал:

– Дюже перестаралась ты, Одарушка, нет за мной греха.

Одарка обвила шею мужа, расцеловала горячо, и слёзы не то раскаяния, не то прощения ливнем хлынули из глаз, омывая ревнивое сердце.

– Ну, будя, будя, собирай вечерять. Живот пуст, как у зимнего волка.

Одарка захлопотала, слила мужу на руки, подала рушник, и на столе запарили горячие галушки в сметане. Сама села рядом, застенчиво, но крепко прижалась. На том и закончился между кохаными конфликт.

Утро занималось, как обычно в эту пору, хмурое, слезливое. Неотложных дел в хозяйстве, кроме дойки коровы нет, можно понежиться в теплой постели, отоспаться за прошлые невпроворотные от дел дни и ночи. Неслышно ступая по земляному полу избы, Одарка оделась, подхватила подойник, а сама – к мужу:

– Граня, в хлеву тот лихой человек, боюсь его.

Евграф всколыхнулся, откинул одеяло, вскочил.

– Трошки обожди, пойдём вместе. – Евграф быстро натянул шаровары, накинул на плечи армяк, сунул ноги в калоши, и они пошли к сараю. На дворе довольно свежо, с севера тянул знобкий ветерок-бодрячок, как его уже окрестили мужики.

Евграф распахнул тяжёлую дверь из толстой плахи, и чуткая Милка тут же поднялась с тёплой лёжки, легонько мыкнула, повернула голову к хозяйке, получая всегдашний кусочек хлеба. Хозяин прошёл в глубину хлева, где скорчившись, лежал задержанный.

– Замёрз?

– Трошки, – Серафим сел неловко, мешали связанные за спиной руки.

– С кем же у тебя детишки, окаянная твоя душа? – Евграф потянулся развязывать верёвку.

– На постое у земляка. Старуха-мать у него, на её руках мои крохи.

– У твоего земляка детей нет что ли?

– Есть. Двое, уж пашут с ним. Три года он здесь. От него ходоки к нам были. Вот и соблазнили на вольные земли. Надел мой частью закустаренный. А чистое поле – три десятины, я нынче на своей кобыле поднял, угробил плуг и бороны.

– У нас не лучше пахота шла. Обломались. Ты вдову Глафиру, Емельяна сестру, знаешь?

– Слыхал, говорят, знойная баба.

– А ты уши, как осёл развесил, хозяйственная она, работящая, бездетная. Вот к ней и прикачнись. Хочешь – сосватаю?

– Как-то ты сразу быка за рога, – с недоверием вымолвил Сим.

– Я такой, не хочу тебя на порку старшине отдавать. Лучше уж к вдове.

– Чем же она богата?

– Живёт под крышей у брата. Надел земельный, усадьба. Корову с тёлкой, лошадь справила. Мужика только нет. Схоронила прошлым летом, не сдюжил дороги.

– Где жить с ней, коли крыша братова?

– До холодов зроби времянку, утепли. Видел, как я снопами закрыл крышу и стены? Степан тоже завернулся в солому.

– Надо обмозговать. Легко сказать…

– Глаза боятся – руки делают.

– Нехай будет по-твоему.

– Жинка корову подоила. Задам корму, да пойдём чай швыркать с ватрушками.

Возле избы стоял Степан, нетерпеливо поджидая Евграфа.

– Здорово ночевал, Граня!

– И тебе не хворать! Слава Богу, выспался всласть. Тут вот какая думка у меня, Стёпа, – и Евграф сказал о вдове.