Попутчики насторожились, расспросили нескольких мужиков – куда их гонит нелёгкая?

– Туды, куды и вы – в Челябинск, а дальше паровозом на вольные земли.

К станции не подступиться. Улица запружена подводами. Трубно ревел голодный и непоеный скот. То там, то здесь вспыхивал детский плач и материнский грубый окрик. Несло запахи от давно немытых тел, от нестиранной заскорузлой в дороге одежды, конским и коровьим навозом, что сыпался на мостовую. Евграф и Степан, оставив телеги с семьями там, где удалось приткнуться, пошли на разведку.

День клонился к закату, но было по-весеннему тепло. Прямо на мостовой возгорались слабенькие костры, на которых грели воду на чай. Люди перекусывали и устраивались на ночлег под открытым небом.

– Слыхал, что гуторят те, что в хвосте – вторые сутки тут. А те, что впереди – сколько ночёвок?

– Выйдем на станцию, спросим, почто такая толкучка?

– Я тебе скажу, люд метит сесть на поезд, а их – кот наплакал.

– Похоже.

На площади перед каменным широко рассевшимся вокзалом, на перроне, внутри помещения – злой, крикливый народ с узлами и мешками. Кто в армяках, кто в зипунах и в шапках с завязанными вверху ушами, кто в картузах; бабы больше в чёрных кафтанах и шерстяных головных платках, в принципе в однообразной одежде, чаще неряшливой, чем опрятной, испачканной грязью и плохо оттёртой. Толчея, рокочущая морским прибоем, со звонкими выкриками ругательств мужских надтреснутых голосов, поросячьи взвизги женщин и острый, как шило, детский плач. Увидели длинный составной стол из оструганных плах, за которым скученно сидели дети и взрослые, сзади – плотная страждущая шеренга людей.

– Расступись! Горячий чай подаём!

Два мужика в белых, но испачканных халатах с безбородыми, носатыми лицами, несли дубовую бочку с парующей жидкостью. Люди у стола раздались, и работники поставили бочку на стол.

– Каждому по кружке, по ломтю хлеба. Кто чем богат, тем тот и доест, – кричал третий усатый, мордастый человек в суконном картузе. За ним двое парней несли ларь с хлебом.

За столом оживление: всплеск криков, матёрная ругань, детский плач от тумаков.

Мордастый извлек из-за спины длинный черпак с ремнём, как ружьё, стал разливать чай.

– Подставляй кружки, подставляй, не зевай! – кричал он насмешливо и даже радостно от своей щедрости, – всем разнесу, хлебайте на здоровье!

Парни с ларем совали сидящим за столом людям по ломтю ржаного хлеба, посмеивались над тем, с какой жадностью и торопливостью они хватали из рук государеву подкормку.

– Скажи, друже, – увидев недалеко от стола человека в форме железнодорожника, спросил Евграф, подойдя к нему со Степаном, – сколько тут людин и какую ночь они колготятся?

– Несколько тысяч. Утром куда больше сидело – был поезд, в вагоны набилось как сельдей в бочке.

– Теперь, когда будет? – спросил Степан.

– Только завтра утром, – ответил неохотно служащий. – Вы только приехали? Вижу, справные.

– Час назад, у нас две телеги и три лошади на две семьи.

– Покупайте третью бричку, овса подольше, хлеба и окольными улицами уходите за город и – на восток! Тут неделями сидят, ждут поезд. Квартировать негде, всё расхвачено, хоть и дорого. У вас лошади. Куда погрузите, коль на людей нет места.

– Продадим.

– Скот тут сейчас идёт за бесценок. Или червонцы золотые в кармане?!

– Спасибо за совет, друже! – Евграф тряхнул кудрями, повернулся к Степану. – Шо я гуторил. Ждать поезда – гнилое дело. Надо обмозговать.

Они отошли от чиновника, озираясь по сторонам, продираясь сквозь гудящую чёрную толпу мужиков и баб с диковатыми голодными глазами, что пробивались к бочке с чаем и к ларю с хлебом. Крики и детский плач, как удары бича надсмотрщика, вызывали дрожь в теле, а в сердцах страх за свои семьи, подталкивали разведчиков к выходу.

– Не будем терять время. Сюда дошли без урона, пойдём и дальше так же, – сказал с твердой убежденностью Степан.

– Тот чин про телегу гуторил. Он прав. Давай купим телегу, овса запас пополним, хлеба, сала, сыру, луку с чесноком. А?

– Согласен. Лошадей надо хорошо кормить, путь дальний, неизвестный.

– В мае – пахота. Вот наша цель.

Попутчики за дорогу сдружились – водой не разлить и часто вспоминали свой путь и то, как решили селиться только рядом, пособлять друг другу в делах, как отец сыну. Землемер выполнил желание крестьян, отвёл под усадьбы по четверти десятины на пологом косогоре с низиной. Дальше шёл кустарник и неглубокий овраг, за ним снова тянулась травяниста степь. Меж собой друзья назвали хутор Подлесный. В конце мая в разгар вспашки, сева зерновых, посадки огорода к хутору прирастили ещё две семьи. Они сели за оврагом, но с ними приятели общались мало, находясь в работе весь световой день.

Ярмарка набирала силу прибывающим народом. Приятели огляделись.

– Что за шум вон там? И мужиков круг, – сказал Белянин, стрельнув глазами на край ярмарки, – никак развлекаются?

– Тю, да там бычка травят, – ответил Евграф, разглядев со своего роста, середку. – Пока коров не выбрали, давай глянем, шо они там робят?

– Пошли, – согласился Степан.

Напарники прошли в конец ярмарки и увидели шутейную картину. С десяток крепких мужиков окружили бравого, с закрученными усами кверху купчину, что стоял рядом с бычком. Глаза животного прикрыты кожанками на ремешках.

– Ну, кто смел? – кричал усатый, явно в подпитии. – Кто свалит быка ударом кулака, тот забирает его себе. Не свалил – отдаёт мне полцены за скотину.

– Попытаю счастья, – вышел на круг крепкий коренастый мужик с тяжелыми кулаками.

– Пжалста! Деньги на бочку! – крикнул усатый, снимая каскетку с позолоченными пуговицами на околыше, с невысокой тульей и округлым блестящим козырьком, опрокинул.

Коренастый бросил в головной убор скрученные в трубочку рубли, стал засучивать рукава на своей легкой фабричной куртке. Он, пружиня в коленях, обошёл бычка вокруг, хищно поглядывая на него, приноравливаясь. Тот был привязан к столбу крепкой верёвкой и казался обиженным. Мужик встал против животного и неожиданно обрушил на лоб свой увесистый кулак.

– Ха! – выкрикнул боец.

Следом раздался дружный возглас мужиков:

– Хо!

Бычок пошатнулся, попятился, присел на передние ноги, натянув верёвку, но тут же вскочил.

Вспыхнули возгласы разочарования:

– Н-н-у!

– Ах ты!

– Плакали твои денежки!

Купчина подкрутил ус левой рукой, небрежно извлёк из каскетки деньги, сунул их в карман своего артистического камзола. Евграф только сейчас разглядел его чопорную одежку и принялся звучно хлопать в ладоши.

Коренастый мужик с красной и вспотевшей физиономией, зло сверкнул карими глазами в сторону усатого, посрамлённый отступил в круг мужиков.

– Немалая у смельчака сила, а не взяла! Кто следующий! – взвился звонкий голос усатого франта.

– Кто ж такой? Циркач? – спросил Евграф рыжего мужика с непокрытой головой.

– Сын нашего конезаводчика, – ответил рыжий. – На каждой ярмарке веселит любопытных да дерзких.

– Видно силача не находится, – решил Степан.

– Пока нет. Правда, один бывший каторжанин на Дмитриевской ярмарке поднял на своем горбу лошадь. Выиграл приз – увел этого мерина.

– Чудно! Какая ж выгода усачу? – рассудительно сказал Евграф.

– Народ на ярмарку валит отовсюду. Конезаводчику от волостной управы – почтение.

– С того почтения воду не пить, – заметил Евграф.

– Кроме почтения он тут свои товары торгует.

– А не добыть ли мне на халяву животину? – сказал Евграф.

– Бог с тобой, Евграф, просадишь деньги, только на ободранную корову хватит, – встрепенулся Степан.

– Не пужайся, Стёпа, пока только спрошу, – Евграф вышел на круг. – А гуторь мне, мил человек, ежели я собью его со всех четырех костей – мой бычок?

– Со всех четырех с одного удара – твой!

– Добро! Слыхали все?

– Слыхали! О то! – раздались нестройные голоса.