Евграф шагнул к животному, встал с правого боку, замер, собираясь с духом, чтобы совершить, в общем-то, богу противное дело. Впрочем, чего тут противного? Слышал он, что в Испании устраивают бычьи бои на арене, вонзают в быков пики, колют шпагами, а вот глаза животине не закрывают. И бык, бывает, поднимает на рога, шут бы его взял, пикадора под рёв публики. Потеха, сбрызнутая кровью. Здесь тоже потеха, правда, без явной крови.

Бычок, чувствуя приближение человека, запрядал ушами, ужал шею, словно становясь в защиту. Ему не было года, но около того. Не очень рослый, но сытый, пудов на десять.

Усатый франт снял свою каскетку, предлагая вбросить в него рубли, но Евграф, поднял предостерегающе левую руку, мол, не мешай, и молниеносно ткнул пальцами правой кисти в затылок. Бычок беззвучно качнулся, казалось, от недоумения, постоял секунды две и рухнул на правый бок.

Рёв восторга вырвался из глоток мужиков.

Бычок не шевелился. На лице усатого франта застыла искажённая удивлением улыбка.

– Взял! – очень серьезно вымолвил Евграф.

Мужики, продолжая реветь от восторга, хлопали в ладоши. Евграф склонился над бычком, ухвати его за ноги, приподнял.

– Тю, нема и десяти пудов, – он связал бечевой ноги и, поддёрнув парализованную тушу, поволок за пределы круга. – Расступись, хлопцы!

Белянин Степан, как и все, был поражён силой удара Евграфа. Тем временем бычок очухался, задрыгал ногами, пытаясь встать.

– Стёпа, давай швыдко за моей бричкой. Погрузим тушу, чай я его достал крепко.

Белянин бросился в другой конец ярмарки, где у коновязи стояла телега с лошадью, на которой приятели сюда приехали.

Вдвоём погрузили бычка на телегу, с трудом выбрались назад: народ на ярмарку прибывал, толкотня разрасталась. Степана подмывало любопытство, и он спросил:

– Не докумекаю, как ты смог завалить животину?

– Секрет, – и, помолчав, добавил, – я ему в мозжечок пальцами угодил. Отцова наука. Я и бью скот таким манером, только ножом.

– Понял. Но какая сила!

– Да, – согласился Евграф, – не каждый сможет. Придётся забивать животину – расти не будет. Теперь пошукаем справных бурёнок, я в них трошки разумею.

Евграф, как убедился Степан, сказал правду. Он обошёл десятка полтора коров, стоящих в загоне на привязи, неспешно жующих жвачку. Иные подбирали брошенное на землю заботливыми хозяевами сено. Шерсть коров лоснилась, говоря о сытости и здоровье.

– Худых тут нема, все справны. Вон та, третья, в запуске. Отдоилась недавно. Но не наша корова – стара. Зри, сколько колец на рогах. А вот тут стоят рядком всего по второму телку. Дойные. Как раз те, шо нам треба.

Евграф подробно стал расспрашивать хозяина коров, сколько дают молока, какая жирность, покрылись ли, когда ожидать приплод и двух из них облюбовал. Себе и Стёпке. Понравился и хозяин, что охотно выложил все достоинства товара.

– Людина добрый, отдаёт животин с душой, – вполголоса сказал Евграф Степану. – Отелятся зимой.

– А мне не резон злобиться, – услышав реплику покупателя, отвечал хозяин, – у меня коров – целое стадо. Торгую каждый год. Бери, не пожалеешь.

– Ладно, коли так, сколько просишь?

Хозяин поправил свой высокий картуз, одернул темную сатиновую рубаху, подпоясанную кушаком, словно они мешали ему назвать цену, оглядел мужиков в поношенных шароварах и рубахах с заплатками на рукавах, крякнул и сиплым голосом выбросил:

– Тридцать восемь целковых!

Евграф и Степан переглянулись с огоньками разочарования в глазах, с минуту неловко молчали. Евграф, как больший знаток невесело промолвил:

– На базаре два дурня: один дорого просит, другой дешево даёт. Так гуторят в народе.

– Нам сказывали на ярмарке не дороже трёх с половиной червонцев возьмёте, – поддержал Степан товарища.

– А мне не резон задарма отдавать! Товар мой, – хозяин поднял указательный палец кверху, – высший сорт. Потому и прошу столько.

– А если мы у тебя двух бурёнок сторгуем, уступишь? Вроде, как опт.

– Уступлю!

– На петуха.

– На пятерик – тяжело. На трёшку.

– Давай ни по-твоему, ни по-нашему, – Евграф загнул большой палец, показал руку.

– Ах, какой хваткий! Говорят, кто хохла переспорит, тот первый в могилу ляжет. Твоя взяла!

– Так по рукам!

– По рукам!

– Держи три червонца, да придачу четверик, – вынув деньги из кармана шаровар, увязанные в узелок женой, стал отсчитывать Евграф.

Степан тоже заторопился, протянул свои.

Хозяин степенно принял деньги, стал пересчитывать.

– Счет верный, забирайте Милку, та Зорьку.

– Погоди трошки, хозяин, магарыч с тебя причитается, иначе молоко у Милки с Зорькой дюже загорчится, – сказал Евграф.

– У нас, на Тамбовщине, без магарыча не обходились такие крупные продажи, – молвил Степан.

– И то верно! Глядишь, и дальше торговля пойдет как по маслу. Держи рупь, беги в лавку, возьми кварту, а сдачи назад.

– О то дело! У нас в волости охотники есть на покупку, так я их на тебя науськаю.

– Премного благодарен буду. А вот и наш посыльный вертается. Наливай в кружку смирновской сорокаградусной!

Степан Белянин оказался тем мастеровым человеком, о которых говорят: в его руках горит любое дело. Он хорошо знал плотницкое и столярное ремесло помимо основного крестьянского дела – растить хлеб и разводить скот. В дороге к этим степным просторам, где лежали нетронутые легкие черноземы с обширными заливными лугами, дремучими мало хожеными лесами, приятели прикидывали, на что перво-наперво потратить ту казну, что будет дана семье, ибо плохо представляли угодья, но настраивали себя на хлебопашество. Будет хлеб – будет всё!

Его родная Тамбовщина неплохо кормила крестьянина. Земли там жирные, чёрные, в распутицу телеги с грузом садились в колею по самую ось. Только пахотный клин у тятьки на многодетную бабью семью мал. Степан в эти засушливые годы вставал на ноги, и кроме работы на семейном наделе, зимой ходил извозом на Волгу, поднимался до Казани и однажды, уже по весне, привёз брюхатую миловидную дивчину. Как оказалось сироту татарку-полукровку. С лица она совсем не походила на татарку. Такое же слегка округлое, белое, даже мучнистое с сабельными тёмными бровями, как у многих русских баб. Только глаза не синели, а полыхали зрачковой чернотой, что и прожгли сердце молодого извозчика. И между молодыми людьми, не одергиваемыми родственниками, произошло то, что всегда происходит в уединении. Случилось это в декабре, когда он остановился в одном ауле, недалеко от Казани, для ремонта колеса на телеге и ночлега в добротном доме с одинокой молодой хозяйкой. Вставал на одну ночь, а тепло дома, тепло души и манящие глаза Назимы задержали молодца на неделю. Расторговав в Казани свой груз, Степан не проехал мимо дома с гостеприимной хозяйкой, с первого же часу знакомства, потянувшуюся к доброму молодцу. Взаимная тяга быстро ответила на все вопросы, и Степан возвращался домой с женщиной. В дом пока не повёз, боясь гнева отца, а оставил в соседнем посёлке у знакомого мелкого купца в качестве прислуги, обещая вскорости вновь уйти с извозом в те же края и взять Назиму с собой. Та, обливаясь слезами от разлуки, поверила сердцем. И оно не обмануло. Отдав отцу наторгованные деньги, Степан, не мешкая, собрался в новый извоз. По дороге взял с собой Назиму и вернулся лишь весной, только теперь с новокрещёной в православном храме Казани Натальей.

Гнев отца был пылок. Но загашен тем, что невестка хороша собой, уже носила под сердцем будущего внука, крещёна в православную веру и обручена, а сын пал на колени и просил родительского благословения на семейную жизнь. Окончательно смягчился отец, когда Наталья поднесла подарки ему, мамаше и сёстрам, якобы от продажи отцовских драгоценностей и дома. Этому поверить не трудно, поскольку на пальцах у молодожёнов сверкали обручальные кольца, а у Натальи, вдобавок, золотой перстень с бриллиантом. Знание русского языка невестка объяснила тем, что мать у неё – русская. Смешенных семей в Казани пруд пруди. В следующую зиму Степан в извоз не пошёл, а подался вместе с женой и грудным сыном в соседний посёлок на стройку плотником. Жили две зимы у знакомого купца. От него-то узнал Стёпа о переселении крестьян в Сибирь. Подрабатывал неплохо и сначала не помышлял перебраться с семьей туда на жительство, но увлёк романтический, ночами снившийся переезд на свободные земли. Всё же закваска у него была отцовская, хлебородная. Плотницкое ремесло его не устраивало, а подработка в извозе сразу же отвергнута женой с годовалым сыном и вторым младенцем на руках. К тому же выросшая в ауле, Наталья познала прядильное ремесло, вязание шалей, знала готовку сыра, умела ходить за овцами, доить коз. Суть да дело, а от желания до окончательного решения спустилось несколько лет.