– Чудно! – засмеялась Одарка, усаживаясь под корову, протирая влажной тряпкой вымя.

Сентябрь отстегал август холодными ветрами и зашумел в лесах листопадом. Золотистые нивы запестрели мужиками и бабами с косами и серпами, выросшими одоньями снопов, биваками с шалашами и одринами, волокушами. Солнечный разлив держался устойчивый, хотя утрами на лугах изрядно росило, но вызревшее жито почти не вбирало в себя ночную влагу, только никло от налетавшего чумного ветра, упрямо стояло и лишь местами ложилось плешинами, тараща к небу свои драгоценные колосья.

Евграф со Степаном почитай, первыми выехали на жатву ранним погожим утром. Время подошло страдное, волнительное. Оправдается ли кочёвка сюда, взвеселит ли, а душа возрадуется или огорчится, измажет ту же душу дёгтем, полоснёт по сердцу тупой безнадёгой. Не раз и не два бывали тут мужики во время прополки хлебов, вспашке целика, многоразовой разделки дерна боронами. Смотрели пшеницу, вроде раскустилась, и колос выметала в срок, и налилась сочно молоком земли, а вот всё же редковатая. Местами огрехи из-за плохо разбитого перевернутого пласта. Жидковаты для целика оказались черниговский да тамбовский плуги, а бороны на деревянной клети с берёзовыми зубьями легкие и ломкие. Да, будь она неладна – неудача сивая – переживётся, поправится.

Да не шибко! Летняя пахота показала – менять треба орудья. И всё же, обливаясь потом, прокалённые зноем до шоколадного цвета мужики в июне и августе добавили в посевной клин по пять десятин, превратив целик в обнаженную, как мама родила, мягкую, разогретую солнцем и жадно ждущую семя землю. Эта опростанная от травы и сорняков сытая пашня, плугари верили, даст стопудовый с гаком урожай.

Прежде чем начать жатву, Евграф с краю сорвал пять колосков наугад, посчитал число стеблей на квадратном, ему известном по размеру пяточке, ошелушил колосья на косынке, загрёб в широкую ладонь, принялся отсчитывать зёрна, сбрасывая их на прежнее место. Стал прикидывать счёт в уме, глядя на Одарку с серпом в руках, терпеливо ждущую результат.

– Зерно ядрёное, но колос маловат против нашего. Тятя умел угадывать сбор едва ли не в яблочко и меня научил, – Евграф медлил с ответом, словно боясь больно ударить жену, наконец, решился на такую немилость. – У нас тут десятина – возьмём пять десятков пудов пшенички, овсы сыпанут гуще. Не богато, рассчитывал взять больше.

– Сколько будет кулей жита? – волнуясь, спросила Одарка, – хватит ли нам хлеба на год?

– Не пужайся, милая, досыта! На семена останется.

Евграф в подсчётах ошибся мало. Два ларя, что он устроил в клуне для засыпки пшеницы и фуражного зерна, были далеко не полные. Такая же картина у Степана. И всё же они рады: семьи будут сыты.

Холодало, с ближнего перелеска тянуло прелым листом, земля зябла от ночных приморозков, но отходила за день, если брызгало скупое солнце. С каждой ночью почва глубже промораживалась, проклюнувшиеся сорняки на огороде гибли. Всё чаще в окна стучал жесткий простывший на ветру дождь, иногда летела белая, как сахар-песок, крупа. Она не пугала. Полевые работы окончательно свернуты, как порожние мешки и прибраны до новых весенних хлопот.

Друзья собрались обмыть бражкой первый урожай и окончание осенних полевых работ в середине октября. Степан пришёл к другу с сыновьями и принарядившейся женой, хотя она почти весь день стряпалась вместе с Одаркой.

В хате пол свежо вымазан глиной, под потолочной маткой на шнурке весят небольшие снопики пшеницы и овса, у небольшого окна стол набело выскоблен и вымыт. Он ломится от праздничной снеди. Здесь квашеная капуста, огурцы, оранжево лежат в миске помидоры; на противне в центре стола – каравай и сдоба из нового урожая. Тут и пироги с капустой, и брусникой; тут и поджаристые шаньги богато белея подрумяненным творогом и смазанные топлёным маслом; тут и жаркое по-домашнему с рассыпчатой картошкой; тут и сахарные петушки детям. В кружках ядреная пахнущая смородиной бражка, заквашенная на солоде. Ничего нет из лавки, кроме петушков, да соли!

Ужин удался на славу. Наевшись, дети пошли забавляться в угол хаты деревянными солдатиками, а Евграф затянул свою любимую: «По за лугом зелененький», подхваченную остальными. От выпитой бражки, от чудной песни на лица женщин опустилась утренняя яркая заря, расплескивая веселые улыбки и звонкий счастливый смех.

Наталья вынула из-под рукава платочек, взмахнула им, нежно запела:

Одарка подхватила, повела низким голосом, видно было, что подруги давно спелись.

Евграф было собрался вклиниться, поддержать песню своим сильным голосом, но раздумал, вслушиваясь в чудный мотив.

Едва смолкли голоса, Евграф и Степан сорвались с мест, что есть силы захлопали в ладоши, так что привлекли внимание игравших ребятишек.

– Вот как могут наши жинки спевати! – с восторгом закричал Евграф, – видно они давно репетировали!

– Да! – горделиво сказала Одарка, – сюрприз готовили.

– Нальём бражки, да выпьем за наших артисток! – весело предложил Степан. И его охотно поддержали.

Как всегда, в застолье не обошлось без загляда в прошлые труды на новой земле и в будущее, поскольку первый блин не совсем снялся со сковороды гладко.

– Признаюсь, думал огребу с целика столько, что и не унесу, – сказал Евграф, хлопнув в ладоши, как бы предлагая посудачить о наболевшем.

– Паши шире, Граня, – ответил ему Степан, – не унесёшь.

– Кабы у меня четыре руки было, четыре ноги, а у моих лошаков по восемь ног, тогда бы запахал до горизонта, – с усмешкой ответил Граня, чем вызвал веселый смех женщин и сдержанную улыбку Степана. – А то ведь двурукий только. Как поспеть?

– Помнишь тот разговор после ярмарки, – сказал Степан, – помнишь. И я помню. Мы тогда вперёд заглянули шибко.

– Верно, скот надо растить, хотя хлеб – всему голова.

– А слыхал такое: молоко у коровы на языке. Как кормить будешь, такой и удой возьмёшь. На запаренном ячмене корова на два-три литра даёт боле.

– То, Стёпа, азбука. Я её выучил с молоком матери.

– Я как-то запамятовал, что ты в скоте лучше меня петришь. Так что же решаем?

Женщины прислушались к говору мужей и с опаской:

– С кринок много сметаны не соберёшь.

– Дывись, Степа, у нас не к шубе рукав, – смеясь, взмахнул рукой Евграф, – а наши жёны уж масло бьют! Сметану теперь машиной гонят. Крутят: жир в одну сторону летит, обрат – в другую.

– Ту машину сепаратором назвали. Видел я у купца такую. Но, прежде, стадо коров надо завести.

– И я тоже видела, даже крутила, – подхватила Наталья, – где только купить?

– Во, как разожглись наши жёнушки с бражки! – опять засмеялся Евграф. – Будет нам, будет всё, Бог даст, со временем обживёмся! – и затянул:

Одарка подхватила, а за ней Степан загудел, сбиваясь, но с азартом. Наталья взяла деревянные ложки и принялась выстукивать мелодию.

Засиделись за столом допоздна. Бражка, песни расслабили пружину дел изрядно, казалось им, что не столь тяжким был минувший хлебородный сезон, и три пота не лилось на пашне, и не бедовали с харчами в первые месяцы на новой усадьбе. Всё нелегкое осталось там, в прошлом, а новый день народится светлее и теплее. Реальность быта в застолье притупилась. Так молодой путник после долгой дороги, сытного обеда и жаркой бани забывает путевую неустроенность, стремится дальнейший путь с новыми силами и интересом.