Счастливых друзей на бренную землю вернул плачь детей. Коленька свернувшись калачиком заснул на раскинутом кожухе. Старшим надоели деревянные солдатики, и они в три голоса возвестили об этом родителям. Матери всполошились, детей пора укладывать спать, да коров доить. Как не жаль, а надо обрывать музыку веселья. Собрались гости, поспешили домой. И оттуда дикий крик Натальи саданул в сердце:

– Украли, корову украли!

Евграф пушечным снарядом полетел к своей стайке, где стояли корова и лошади. Обмер, дверь приоткрыта. Замер. До слуха донеслась возня: никак седлают Гнедого.

Широко распахнув дверь, влетел. Едва различимый в темноте мужик подтягивал подпругу, отпрянул от мерина.

– Никак зубы у коня смотришь?! – весело крикнул Евграф и, не ожидая ответа на столь глупый вопрос, нанёс своей кувалдой удар прямо в зубы. Злоумышленник хрюкнул, сковырнулся с ног, глухо шмякнулся спиной о кормушку.

Евграф, слыша заполошный вопль Натальи и злой говор Степана, о чём не разобрать, прыгнул к вору, вновь нанёс страшный свинцовый удар в подбородок снизу. Голова вора запрокинулась, он весь обмяк в нокауте.

Евграф схватил рослого человека за грудки, приподнял его в ярости, сотрясая, не давая ему передышки от приступа страха, громыхнул:

– Убью! Ты корову у соседа угнал? Говори, если живота хочешь! – Злоумышленник молчал, будь светло, Евграф увидел бы, что тот вырубился и надо дать ему счёт хотя бы до десяти, как на ринге боксеру. Но темень хлева не позволяла видеть состояние вора, хозяин продолжал его неистово трясти. Кое-как сознание вернулось, и бедняга пробормотал:

– За оврагом привязана.

– Ты что же, собрался верхом корову в Карасук гнать?

– Да.

Евграф сорвался с места, чуть не сшиб с ног перепуганную Одарку, крикнул, словно гром:

– Стёпа, нашлась корова, швыдче до меня, я вора прищучил.

На усадьбе Степана враз смолкли вопли. Степан рысью – к Гране.

– Ось, любуйся на молодчика с юшкой под носом. Седлал Гнедого, хотел двух зайцев убить. Верхом корову гнать и в Карасуке торговать.

– Корова где?

– Гуторит, за оврагом у берёзы привязал.

– Хватай его, пусть покажет где? Иначе тыкву его расколю!

– Я ему уже ввалил, до дому не донесёт. Зараз, ему на шею верёвку с петлей накину, чтоб не сбежал в потёмках.

Евграф снял с берёзового штыря смотанную волосяную верёвку, накинул петлю на шею мужику, сидящему у кормушки.

– Вставай, будешь вертухаться, петля сама тебя задушит, потому иди смирно.

Прибежала Наталья, увидев злодея, принялась с плачем колотить его по спине.

– Ирод проклятый, семью на зиму без молока оставил!

– Успокойся, милая, отыщем зараз корову, или этот – покойник!

– Что мне покойник, он молока детям не даст!

– Зато покойник враз корову отыщет. Пошли.

Наталья было направилась вместе с мужем, но Степан остановил.

– Иди к детям, небось, тоже перепугались, ревут. Мы тут сами разберёмся.

Тронулись через огород, где жерди были сбиты на землю, пересекли овраг, спотыкаясь в безлунье, оставив слева усадьбы переселенцев, что сели летом. Почти неразличимо наплывало пятно небольшого голого колка. Впереди с петлёй на шее, спотыкаясь, ковылял злодей.

– Граня, обожди-ка, спрошу этого шкета: один ли разбойничает, или второй варяг где-то тут?

– А я не догадался спросить. Отвечай!

– Один.

– Гляди, соврёшь, так и задохнёшься в петли, – Евграф слегка натянул верёвку, пленник закашлял, засопел, – понял, каковы с нами шутки?

Вот и берёзовый колок, давно отряхнувший с себя листву, прошли несколько метров, огибая выступ. Коровы нет.

– Где ты привязал животину?

– Где-то здесь, темно, – прохрипел злодей.

– Зорька, Зорька, – позвал Степан. Молчание. – Надо бы Наталью всё же взять. Она ей сразу откликается. Зорька, Зорька.

– Тут она. У толстой кривой берёзы привязал, а здесь тонкомер.

Попадались небольшие муравьиные кочки, о них спотыкались, низко и близко свисали длинные кисти берёз, легонько шелестели на ветру, пахло прелым листом, смешивая нарастающее отчаяние в безнадежных поисках. Степан звал и звал корову. Наконец услышали, как она протяжно вздохнула, поднимаясь на ноги.

– Вот она, слава тебе, Господи! Отыскалась!

– Проклятый людына, весь праздник нам обгадил. Что б тебя мухи заели.

– Завтра же в лавке амбарные замки куплю, – сказал Степан, – предупреждали нас, что лихой человек в селе завёлся. Угнал уже одну лошадь. Он, поди?

– Нет, у вас впервой, потому и попался неумеючи. Удача того злыдня надоумила меня пойти на лихое дело. Каюсь.

– Кто же тогда? Спокойно было. Этого мизгиря выпороть при народе треба и в каталажку посадить.

– Вам хорошо балясничать, – подал голос вор, – без потерь прибыли сюда. А я жену в дороге схоронил, дети за дорогу расхворались. Все деньги невезуха из кармана выхлестала. Жить не на что.

– Не воровать же! Трудиться треба. Наймись, постепенно выправишься, если не лодырь.

– Пробовал, не берут с ребятишками.

– Что ж теперь с тобой прикажешь делать?

– Отпустите, век не забуду.

– Тебя как кличат?

– Серафим.

– Ты никак тот мужик, что у меня две ночи ночевал с ребятишками?

– Он самый.

– Как же ты за добро платишь?! Мы тебя с детишками кормили, поили.

– Нужда в силки загнала, отпустите!

– Я б тебя отпустил, всыпав розог с дюжину, да ты снова по дворам татем пойдёшь. Пусть старшина решает, – сказал Степан.

– Собак треба заводить, Стёпа.

– Без них не обойтись.

Они умолкли, продираясь через закустаренный овраг, вышли к огородам. Евграф вспоминал, как в июньскую жару под вечер к его усадьбе прибился этот исхудалый мужик, сухой и длинный, как черешок от стогомётных вил с глубоко ввалившимися потухшими глазами. На телеге натянута палатка, под ней мешки с пожитками, двое детишек до пяти лет, молчаливые, только стреляющие бусинками глаз. Кобыла с жеребёнком – сытые. Это сразу заметил наметанным глазом Евграф, да и как не заметить – основа в таком дальнем пути. Паслась лошадь ночами вволю, а днем – путь неустанный.

– Пустите на ночь, люди добрые. Не задержусь, где-то в Зубкове земляк Прокоп Полымяк сел. Отыщу, съеду.

– Где ж твоя жинка? – не удержался от расспроса Евграф.

– Схоронил недалече от Омска. Хотел вертаться назад, да мне сказали, рядом уж уезд, куда иду.

– Проходь до хаты с детишками. Жинка чаем с ватрушками угостит.

Серафим Куценко поведал печальную историю своего пути. В семье он третий сын, батька с неохотой отпускал в неведомые земли, братья провожали с радостью. Даже по два червонца сверх причитающегося пая выдали Симу. Кобылу жеребую запрягли, мол, в дороге, аль на месте будет тебе приплод. Собрался богато, вышел из родного база в начале марта. С ним две семьи. Шли вместе долго. За Уралом расстроился обоз. Ожеребилась кобыла. Замешкался Серафим, отстал.

«В Кургане городе собрались на баржу сесть, чтоб до Тобола города спуститься, – рассказывал тягуче Серафим после чая, – далее по Иртышу до Омска города подняться, и по реке Омь достать степь Барабинскую, где и примостился земляк мой. Ждали баржу неделю. Народу скопилось – тьма татарская. Не попали на эту. Почесали затылок и снова ждать. Тут слухи пошли: больно крюк огромадный получается, дюже плохо на тех баржах, горячего не дают, скот тоже не весь берут. Людям негде сидеть и спать. Нары в два яруса, проползти тока можно, коль спать наладился. Душно там, а главное, вошь жирует. Она охотку-то и отбила. Пустились своим ходом. Жинка начала животом маяться. Зашли в Омск, лекарь сказал, от сухомятки живот у нее схватывает. Две недели потеряли, поиздержался на лекаря. Вроде полегчало, пошли дальше, но вскоре больная преставилась».

Евграф вспоминал и свою нелегкую дорогу, слава Богу, обошлось без смертей. Помогала тесная связка двух семей. Степан в извозе опытный, старался не питаться сухомяткой, чай варил всюду. Берёг здоровье. Знал это правило и Евграф, получивший науку от отца. Утрами и вечерами путешественники варили похлебку, каши, чай. Наверстывали потерянные часы скорым ходом, прихватывали ночи. Заблудиться не боялись. То и дело на пути попадались такие же горемыки, как и они.