Утренние газеты вышли со статьями, в которых обсуждалось вероятное вступление немцев в Рейнскую зону. Сообщалось о том, что сегодня в 11 часов утра на Вильгельмштрассе, в германский МИД, вызваны послы стран, подписавших Локарно, и о том, что намечен чрезвычайный созыв рейхстага.

Пресса продолжала комментировать два заявления: 28 февраля Гитлер дал интервью корреспонденту «Матэн» Бертрану де Жувенелю, а день спустя Сталин – главе американского газетного объединения «Скриппс-Говард ньюспейперс» Рою Говарду.

Слова Гитлера многим в Париже показались миролюбивыми по отношению к Франции. В официозной «Тан» хозяин французской металлургии де Вандель писал: «Нет серьезных оснований сомневаться в искренности господина Гитлера».

С недовольством правая печать встретила слова Генерального секретаря ЦК ВКП(б): в своем последнем интервью французской газете «Гитлер как будто пытается говорить миролюбивые вещи, но это свое „миролюбие“ он так густо пересыпает угрозами по отношению к Франции и Советскому Союзу, что от „миролюбия“ ничего не остается. Как видите, даже тогда, когда г. Гитлер хочет говорить о мире, он не может обойтись без угроз. Это симптом».

«Эмансипасьон» возмущенно писала: «Сталин заявил, что интервью Гитлера содержит угрозу по адресу Франции. Поистине, русские потеряли всякую меру!»

Мало кто здесь знал, что пять дней назад Франсуа-Понсе по инструкции из Парижа вновь встретился с Гитлером, чтобы прощупать пути франко-германского сближения. Гитлер в присутствии Нейрата устроил послу истерику.

– Это мошенничество! Это издевательство! – кричал он. – Мое заявление «Матэн» должно было быть опубликовано до голосования в парламенте по франко-советскому пакту, а его опубликовали лишь на следующий день после голосования! Или вы лично, или ваше правительство нарочно задержали его публикацию!

– Господин рейхсканцлер, – попробовал возразить Франсуа-Понсе, – ни я, ни мое правительство никакого отношения к публикации в «Матэн» не имели.

– Я не верю вам! Голосование перечеркнуло мои заявления!

– Надеюсь, – вставил Нейрат, – на Кэ д’Орсэ получили нашу ноту о том, что рейх будет рассматривать ратификацию франко-советского пакта как нарушение Локарно.

– Мы получили ее за несколько часов до голосования, – ответил посол.

– Нота, – Гитлер вскочил, – видите ли, пришла поздно, публикацию моего интервью по каким-то причинам задерживают… С меня довольно!

– Но я хотел узнать о базе франко-германского сближения. Вы о нем говорили…

– Этот вопрос изучается, – буркнул Гитлер. – Вскоре мы дадим вам ответ.

Франсуа-Понсе был раздосадован: наметившееся улучшение отношений оказалось под угрозой, все шло прахом из-за каких-то нелепых случайностей, к которым он действительно не имел касательства. Но он не терял оптимизма: чтобы там ни произошло, пусть даже оккупация Рейнской зоны, с Гитлером можно и нужно жить в согласии.

Сегодня ночью пограничники сообщили в Париж, что на границе Рейнской зоны выгружены немецкие воинские части. Солдаты чистят сапоги, поют песни и рассказывают местным жителям, что на рассвете вступят в зону.

Первым об этом узнал министр почт и телеграфа Жорж Мандель. Он немедленно разбудил своим звонком премьера Сарро.

Шестидесятичетырехлетний Альбер Сарро за свою долгую политическую карьеру привык ко многому. Полтора десятка раз он был министром, дважды – генерал-губернатором Индокитая, где заслужил имя «палача Сайгона» – он приказал расстрелять сайгонских повстанцев, не щадя женщин и детей. «Коммунизм – вот враг!» – изрек он десять лет назад, когда служил министром внутренних дел в правительстве Пуанкаре. Выходцы из богатой торговой семьи в Бордо, братья Алыбер и Морис Сарро были влиятельными людьми в радикальной партии, многие годы от них зависело распределение портфелей в кабинетах министров и депутатских мандатов в парламенте. Морис оставался в тени, Альбер же выдвинулся на авансцену. «Старый боевой конь», как его называли, Альбер Сарро знал: ого кабинет – лишь временный, на несколько месяцев, выход в обстановке политического кризиса, потрясавшего Париж. В его разношерстном центристском кабинете были как сторонники курса Лаваля, так и трезвомыслящие политики типа Поль-Бонкура. Сарро старался крутиться между ними. С одной стороны, он ускорил ратификацию франко-советского пакта, с другой – шел на поводу у «лавалистов» в отношениях с Германией.

Услышав от Манделя последние новости, Сарро распорядился немедленно созвать заседание правительства. Оказалось, что никого из членов кабинета в Париже нет – все отдыхали за городом, хотя знали о надвигавшихся грозных событиях. Лишь к десяти утра, когда гитлеровские войска уже вошли в демилитаризованную зону, удалось собрать небольшую часть кабинета. Проговорили до полудня и в итоге опубликовали коммюнике, где сообщалось, что заседание кабинета состоится в шесть часов вечера.

К этому времени нашлись остальные министры, а также начальники штабов. Кабинет собрался на Кэ д’Орсэ. Царила обстановка растерянности. Вся охрана состояла из двух опереточно-нарядных часовых у подъезда, не интересовавшихся тем, кто входит и кто выходит. Вестибюль и большой зал были переполнены. Толпа в несколько сот человек гудела, как на бирже во время паники. Предполагалось, что это журналисты, но корреспондентские карточки при входе не проверялись.

За высокой дверью шло заседание кабинета. Изредка выглядывал кто-либо из секретарей и трагическим голосом умолял публику вести себя потише:

– Господа, ведь решается вопрос войны или мира в Европе!

На заседании разгорался спор.

– Надо решить, – сказал Мандель, – будем ли мы рассматривать нарушение границ Рейнской области как акт войны, выдвинем только юридические возражения или ответим ударом на удар.

– Последнее исключено, – сказал генерал Морэн. – По одним данным, которые мне успели сообщить, немцы ввели в зону около двухсот тысяч солдат. По другим данным, – 424 тысячи – полиция, части СС, пять бригад танков, четыре воздушных группы. Кроме того, по некоторым сведениям, туда должно войти еще четыре корпуса общей численностью 120 тысяч человек. Итого будет 544 тысячи.

– Ну, это вы уж слишком, – заметил генерал Гамелен. – Вся немецкая армия не превышает восьмисот тысяч. Но, так или иначе, любая военная операция, даже самая ограниченная, влечет за собой риск, который невозможно предугадать. У нас 26 дивизий, а Германия к концу года будет иметь 36 дивизий.

– Но ведь сейчас еще только март! – воскликнул Мандель. – Будь у нас танковые дивизии, как предлагал в своей нашумевшей книге подполковник де Голль, одного лязга их гусениц было бы достаточно, чтобы остановить Гитлера. Но вы, генерал Морэн, назвали предложение этого решительного офицера сумасшедшей авантюрой. А ведь даже в Берлине его считают крупнейшим военным специалистом. Вы превозносите достоинства оборонительной тактики и отвергаете идею наступательных действий. Где она сейчас, ваша оборона?

– Ничего нельзя предпринять без объявления всеобщей мобилизации, – сказал Морэн. – И даже после нее армии потребуется от одного до двух месяцев, чтобы быть боеспособной. К тому же декрет о всеобщей мобилизации нанесет ущерб моральному состоянию армии, поскольку, господа, вы же хорошо знаете, что ничего не предпримете. Англичане не помогут. Они советовали нам даже заранее отказаться от прав в зоне…

– Англичане предали нас! – прервал генерала Мандель, повернувшись к министру иностранных дел Фландену. – Четыре дня назад вы вручили Идену ноту, в которой уведомили Лондон о нашем решении: в случае нарушения Гитлером режима Рейнской зоны, ответить на это военными контрмерами. Мы запрашивали англичан, какую поддержку они окажут. Когда англичане должны были нам ответить?

– Девятого, – сказал Фланден.

– А сегодня седьмое. Значит, Лондон подсказал Гитлеру, чтобы тот поторопился и помешал нашей договоренности. Он нанес упреждающий удар. Кто его предупредил? Ясно, что англичане!