Константинополь, город городов, велик и странен. Странны улицы, мощенные камнем, странны каменные же церкви, огромные, как пещеры. Сотни людей могут туда войти, и всем хватит места. Со стен смотрят святые с кроткими оленьими очами и звери с тоскливым людским взглядом. Пахнет рыбой, соленый ветер с Понта приносит свежесть моря. Или нечистот, как повезет. Благовония и специи предлагают на каждом шагу, торговцы клянутся, что эти притирания точь-в-точь такие же, как те, что собственными руками готовит императрица Зоя в своих покоях. Есть ли кожа белее, чем у императрицы? Нет? Ну так покупай, олух, не стой столбом, неужели тебе жаль нескольких монет, чтобы порадовать возлюбленную, а потом и себя?

Или иди к Святой Софии: послушать пение, поглазеть на патриарха, вознести молитву, наконец. В мерцании свечей, в дыме фимиама поднимаются к небесному престолу моления за здравие государей наших, самодержцев Зои и Михаила, потому и стоит ромейская империя нерушимо, много у нее заступников на небесах. Очи Пантократора[8] смотрят с потолка Софии на каждого, никому не укрыться от его взгляда.

Хочешь — иди на ипподром. Повезет — увидишь в императорской ложе сияющий проблеск: то наши владыки пришли повеселиться. Они в золоте с головы до ног, в драгоценных каменьях и жемчуге. Поглазей на статуи на ипподроме, на дьявольскую прелесть, пришедшую к нам от безбожных эллинов. Только береги кошелек и глазами поменьше хлопай, и так по тебе видно, что в первый раз приехал в семихолмный господин наш Константинополь.

В торговых рядах приценись к редкому стеклу, к оберегам и кубкам. Закажи себе гороскоп или спроси о редких свитках. Здесь мастерская всего мира, магнит человечества. Как стекаются реки в море, так всякие народы приходят в этот город. Подивись на чернокожих нубийцев с вывернутыми губами, на персов с длинными глазами, на северян, что год едут к нам и еще год — обратно. Не попадись только под ноги императорской гвардии. Может, пожалеют, а может, и не сыщут тебя больше.

Это последнее наставление матушки Феодор вспомнил, когда зазевался на одной из улиц Константинополя. Засмотрелся на чудище с лицом девы и рыбьим хвостом, выложенное на стене одного из домов цветными камешками. Опомниться не успел — уткнулся носом во что-то холодное и очень твердое. Поднял глаза — и обомлел.

Великан-варяг спокойно смотрел на него почти прозрачными глазами и молчал. Была в этом молчании такая тишина, которая наступает перед тем, как должно обрушиться буре, — дядька-рыбак рассказывал про такое. Будто все живое умирает вокруг, и ни шороха, ни звука. Феодор повертел головой, и увидел еще двух таких же великанов. Пропал, понял он. Винись, не винись, не будет больше отрока Феодора, то-то матушка заплачет, что на прощание коврижки ему в дорогу пожалела.

Великан меж тем поправил плащ алого сукна и отвесил Феодору подзатыльник. Рокотнул что-то неясное, так что его товарищи расхохотались, и пошел себе дальше, а Феодор остался сидеть на мостовой, потирая гудящую голову. Взгляд мутился из-за слез, так что вокруг варягов точно искрилась радуга.

— Цел, недужный? — гаркнул вдруг кто-то над самым ухом. Феодор аж подскочил.

— Цел, значит, — удовлетворенно заметил подошедший старик. — А я думаю, вдруг падучая приключилась али ноженьки отнялись?

Прозвучало это обидно. Феодор шмыгнул носом и хотел было ответить, что не его, старика, это дело, когда присмотрелся поближе и обомлел во второй раз. Старик был худой, жилы на руках и шее выступали, точно веревки. Одет в лохмотья, но, если присмотреться, лохмотья-то были особые. Рубаха хорошего полотна продрана, словно нарочно. На поясе — простой веревке — болтается сбоку грязный лоскут, а если приглядеться, то видно, что цветы и птицы на нем едва ли не золотом вышиты. А на груди у старика висят цепи, одна другой тяжелее.

— Прости, святой человек, — парень вскочил и едва не упал снова: голова закружилась. Святой человек поддержал его под локоть с внезапной силой. Правду, значит, говорят, что юродивых Господь водит, как бы он иначе такие вериги на себе таскал?

— Какой я тебе святой! — замахал руками старик. — Простофиля деревенский! Олух дерюжный! Оторвался от мамкиного подола, к моему прилипнуть решил?

Феодор и слушал, ужасаясь, и радовался про себя. Юродивые, они такие: поносят тебя на чем свет стоит. И куда этот их разговор вывернет, непонятно. Может, святой человек его благословит, а не придется ему что по нраву, грязью закидает.

— Толкнули меня, — сказал он наконец. — Вон тот высокий.

Старик проследил, на кого Феодор указывал, и взмахнул руками.

— Дитятко неразумное! Обидно, небось? — Феодор кивнул. Кому другому не признался бы, а тут стоял, точно на исповеди. — Так то же варяги. Они не думают, они делают. Он о тебе уже и думать забыл. И ты забудь. Иди давай, а то встал тут, алеешь, точно яблоня по весне. Того и гляди корни пустишь. Пошел!

С этими словами юродивый пнул Феодора под зад, и парень побежал. «Найти дядю и завтра же домой ехать», — колотилось в голове. Навидался он тут уже чудес, хватит!

— Эй! — заорал вслед юродивый. — Ты в море-то не ходи, медом тебе там намазано, что ли? Вот коврижки медовые — это славно, это дело!

Вернувшись домой, Феодор, к вящей радости матушки, пошел в ученики к пекарю, хотя дядя-рыбак и грозился лишить его наследства.

— Добрый ты сегодня, Харальд, — заметил Тормод, — стареешь, видно.

Тот, кого он называл Харальдом, только дернул щекой.

— Мальчишка и так едва не обделался, — ответил за него Свен. — По мне, так это была хорошая шутка.

— Это точно, — сказал Тормод и снова захохотал.

— Куда пойдем? — спросил Свен. — В твою любимую корчму, Тормод, я не хочу. Не вино, а кислятина.

— Здесь везде беда с вином, — примирительно заметил Тормод, — они добавляют в него смолу. Но я припас подарок для дочки хозяина, она обрадуется.

— Боишься, что если мы не донесем сегодня, завтра его продуешь в кости? — спросил Харальд. Тормод развел руками. И все они пошли в ту самую корчму.

На обратной дороге уже посинело небо, и на нем робко светил полупрозрачный месяц. Свен с Тормодом ушли вперед, что-то распевая, Харальд отстал.

Он зачем-то остановился там же, где и днем, когда столкнулся с мальчишкой. Там стояла церковь, в Миклагарде[9] везде церкви. Все каменные, это его до сих пор удивляло. Он видел, как трудятся каменщики, но все равно трудно было поверить, что их копошение на земле вдруг оборачивается такими высокими строениями.

— Эй! Брат святого! — раздался вдруг крик.

Этого старика Харальд заметил какое-то время назад. Обычно он видел в толпе разбойничьи рожи или людей с воинской осанкой, особенно если сам нес стражу в императорском дворце. Иногда взгляд его падал на красивую женщину, и та, словно почувствовав, замедляла шаг, а то и оборачивалась украдкой.

Здесь же его вдруг стало беспокоить присутствие старика. Он уже знал, что таких здесь почитают за святых, хотя обычно эти люди бранятся хуже, чем матросы в порту, и никого не боятся. Кто-то из них осмеливался даже поучать императоров. Харальд в душе решил, что посчитал бы слабаком и трусом того, кто, не полагаясь на собственную судьбу, прислушивается к советам таких убогих. Он был крещен, но его изумляла страсть жителей этой земли к религии. Никто из его людей никогда не затеял бы драку из-за речений в священной книге. Многие и крестились-то по нескольку раз, ради хорошей одежды и подарков, которые давали священники. Каждый из священников думал, что обратил язычников, а Тормод потом ворчал, что в этот раз одежда совсем худая.

Старик догнал его и вцепился в край плаща. От него воняло немытым телом и прогорклым маслом.

— Ведь это ты? — требовательно спросил он. — У тебя брат — святой, что ли?