Зато алкоголь тек рекой. Первые сутки Митос помнил с трудом. Вторые не помнил вовсе. Третьи и четвертые уже сливались воедино в яркой какофонии цветов и звуков.

Старик опрокинул в себя остатки вина и, подойдя, устроился на полу, в ногах никого не смущавшейся парочки.

— Дж… Но… Тьфу, Байрон, мне плевать, буду звать тебя так. Спой мне, приятель.

Резко отодвинутая девушка чуть не упала с кушетки.

— Рискованная просьба, дружище, — Байрон, изогнувшись, свесился с дивана. — Тебе может не понравиться песня, рожденная израненной душой поэта.

Смех Митоса заглушил даже разгневанные вопли венецианкой фурии.

— Я приму любой крик твоей души. Если только это не будет серенадой.

Байрон, ухмыльнувшись, щелкнул Старика по носу:

— Ломаете все мои планы, доктор Адамс. Как, впрочем, и всегда, — поэт чуть не упал, пытаясь одной рукой придвинуть к себе гитару, а другой — дотянуться до лежавшего на столике блокнота. — Любой крик души, говоришь? Хорошо. Тогда получай.

Пристроив блокнот рядом, Байрон взялся за гитару.

Митос резко перебил друга:

— Ну я же просил… Никаких любовных стенаний…

В глазах Байрона мелькнул недобрый огонек.

— Просил? Но не молил и на том спасибо, Док… Не о любви? Тогда как тебе так, — пальцы вновь вернулись к струнам, и в этот раз Митос уже не смел перебивать. Последние слова, последнюю песню прерывать нельзя.

Байрон отложил гитару и откинулся на диван, прикрыв глаза. С минуту они сидели в полной тишине. И даже не понявшая ни строчки венецианка застыла на балконе, так и не поднеся к губам тлеющую сигарету.

— Ты провокатор… — Митос поднял взгляд на друга, — Провокатор, спекулирующий на чувствах старика.

Он не видел лица поэта, но представлял его прекрасно, невзирая на хмель:

— Они были последними? Ты понимаешь, о чем я.

— Одни из. Может быть — да, может, было что-то еще. Я уже не помню порядка. Я даже тексты начинаю забывать, — он швырнул Митосу на колени блокнот. — Тут те, которые забывать не хочу.

— Я помню все.

— Я верил.

Голова трещала, как будто ее разрывали изнутри. И Байрон, с шумом и проклятиями собиравший вещи, делал эту боль еще невыносимее.

— А тише не пробовал? Ты тут не один, монстр!

Поэт в расстегнутой рубашке, с висящим на плече ремнем, появился в дверях:

— Не ворчите, милый доктор. И еще вчера ты на шум не жаловался.

Нервы все-таки не выдержали:

— Боже, Байрон, мать твою! Ты можешь говорить нормально?! Без «милый», «дорогой», «дружище»?! И называй меня по имени! Я уже черт знает сколько не «доктор»!

Поэт так и застыл в дверях:

— Да… Док, мне казалось, ты знаешь миллион способов борьбы с похмельем. Неужели ни один не помог?

Застегивая рубашку, поэт откинул голову назад.

Шея. Треклятая бледная тонкая шея. И меч. Былой кошмар вновь пронесся перед глазами. Обрастая новыми основаниями.

Чисто убранная ванная. Митос тогда относил в нее ножницы. И решил все же осмотреться лучше.

Пуля закатилась за, простите, унитаз. Потому поэт и не заметил ее, убираясь. Она, выйдя из тела, видимо, застряла в одежде. Обычная пуля, покрытая засохшей кровью, в принадлежности которой Митос не сомневался.

«Почему ты так не хочешь жить, парень? Почему, черти тебя дери?»

— Байрон, а может, я ошибся?

Ремень, звякнув пряжкой, упал на пол.

— Док, ты о чем?

Старейший поднялся и подошел ближе:

— Наркоманы всегда лгут. Неужели даже когда становятся бывшими? — он почти видел, как что-то разбивается в глазах поэта.

— Я не лгал тебе… Просто… Ты не поймешь, Митос.

Это было ударом под дых. Значит, понять наркомана, скидывающего с крыши людей, и дать ему шанс он смог, а теперь не поймет?! Понять суицидника, загнавшего в угол самого себя — смог, а теперь его понимания не хватит?!

— Знаешь, бессмертие не для всех.

«Ну же, взорвись, не дай мне это сказать…»

Поэт молча поднял ремень с пола.

Молча, черт его побери!

— Я ошибся, подумав, что оно для тебя, раз ты продолжаешь всеми силами стремиться к смерти.

Голос Байрона был мертвенно спокойным:

— С чего ты взял, что я хочу умереть?

Митос больше всего на свете хотел остановиться. Мешало понимание того, что иначе правду он не получит никогда. А помочь, не зная ее, было невозможно. Вот только не ошибся ли он, решив, что его помощь нужна?

— Люди, которые хотят жить, не кидаются под пули, а если попадают в неприятности, не лгут и не прячут следы, а рассказывают об этом!

Байрон, взяв со столика сигареты, закурил. Парень упорно избегал смотреть в глаза Митосу, глядя куда-то за окно.

— А что делают люди, которым некому рассказать? Что делать им? Хочешь, я расскажу тебе историю, мой милый Док? О мальчике, который не мог верить никому? О мальчике, которого в детстве насиловала его няня? Которую он должен был ненавидеть, но ему казалось, что она единственная из всех его любила? О мальчике, которого из-за «некоего изъяна» стыдилась родная мать? Которую он должен был любить, но она изводила его, заставляя бояться родного дома? О мальчике, у которого была сестра, любимая и любящая? Которую он обрек на позор? Часть о предавшей жене и о дочери, с которой он увиделся, лишь когда та уже сама стала матерью троих детей, ты и так знаешь, дружище. И был у этого мальчика единственный человек, которому он верил и который был для него ближе всего остального мира. Знаешь, что было дальше, Бен?