Помню, как однажды небольшой компанией мы сидели на поленьях. Я, не теряя времени даром, затачивал край своей бляхи. В казарме мне удалось раздобыть наждачную бумагу (осталась после зачистки деревянных бирок), и теперь я тайком в свободное время занимался этим делом (заточенную бляху можно использовать для самообороны – другого оружия, нам «солдатам», не полагалось, хотя те же офицеры ходили с пистолетами). Маленький Спортсмен сидел рядом и рассуждал о том, как ему неприятно было слышать фразу Чёрного «сейчас будем делать грязь» (это про «закачку» личного состава). Также Спортсмен рассказал откуда-то узнанную историю, что наши сержанты, когда ехали из Хабаровска в Нижний Новгород, поклялись не трогать будущих духов, то есть нас…
Через несколько дней лагерь облетело печальное известие. Несколько офицеров катались на военной технике, сидя не в кабине, а именно сверху, на корпусе. На одной из кочек машина (я не знаю какая именно, но в данном случае это не важно) подпрыгнула, и «пассажиры» попадали на землю. Один под самые гусеницы… Офицер, а это был только что окончивший военное училище лейтенант, лишился ног. Я с ним встретился-увиделся уже потом в части – он передвигался на костылях. Это был совсем юный худенький парень – думаю, лейтенант был старше меня на год.
Во многом эта ситуация показательна. Формально, по всем правилам, виноват водитель, ибо он допустил вопиющее несоблюдение правил безопасности. Но водитель был солдатом-срочником – нашим дедом-старослужащим. Много ли он мог противопоставить офицерам? Стали бы они его слушать? Нет, нет и ещё раз нет. Офицеры не слушают срочников, тем более, когда офицеры пьяны (я не знаю точно, но есть большая вероятность, что они были нетрезвыми).
Вероятно, из-за этого инцидента наше вождение откладывалось. Каждый день мы ходили на полигон, но сержанты проводили нам там лишь инструктажи. Выглядело это примерно так. Один сержант (обычно это был Прыщавый) поднимался на смотровую площадку, располагающуюся на крыше учебного класса, в «тени» которого мы стояли, и смотрел по сторонам, выискивая взглядом офицеров. Если кто-то проходил мимо, то Прыщавый подавал сигнал Чёрному, и тот переставал бить указкой одного из нас, стоящих по стойке «Смирно» (у сержанта в руках была указка, и он с удовольствием лупил нас ей по ногам, рукам и голове). Места наших построений, а мы стояли в две шеренги с учебниками в руках, специально выбирались так, чтобы нас никто не видел (от посторонних глаз нас оберегал тот самый учебный класс со смотровой площадкой).
Ещё помню случай с конфетой. Нас отправили на лесопилку, где мы должны были поработать грузчиками. Там мы познакомились с «золотым духом» – солдатом моего призыва, который сразу после приезда в часть был отправлен на лесопилку. Так как это был единственный «молодой» на полигоне, то он получил статус «золотого», что освобождало его от унижений, побоев и выполнения грязной работы. Так вот, среди брёвен я нашел пакет (фирменный желтый пакет одного из сетевых продовольственных магазинов) – он был старым, грязным и не то, что даже бы скомканным, но сплюснутым каким-то невообразимым образом. Я стал его расправлять (лишний пакет всегда пригодится) и нащупал что-то внутри. Оказалось, это была конфета! Обычная шоколадная конфета! Её обертка представляла собой печальное зрелище, да и сама она была приплюснута, как и пакет. Тем не менее я поделился радостью от находки с окружающими и разделил её на четыре части (на лесопилке нас было четверо). Кто-то запротестовал, но я настоял, чтобы каждый съел по кусочку. В солдатском меню нет места сладостям, и такой подарок судьбы являлся на самом деле ПОДАРКОМ СУДЬБЫ! Конфета называлась «Лёвушка» – это желейная сладость с начинкой из мягкой карамели. Эти конфеты на самом деле очень вкусные. Рекомендую к съедению!
В один из дней (он был таким же жарким, как и все остальные наши дни на полигоне) объявили общее построение на плацу. Мы выстроились по периметру заасфальтированного прямоугольника, создав некое подобие живого забора, за которым расхаживали несколько чужаков в гражданской одежде. Нам приказали снять кителя и майки – оголить торс, так сказать. Гости, а это были представители следственного комитета, которых направили в часть для проверки обращения, составленного Андреем и моими родителями, шли вдоль «забора», спрашивали наши фамилии и звания, осматривая нас на наличие синяков. Чьи-то фамилии они записывали. Мне же задали вопрос: «Как ты так обгорел?» (сгорел я как раз в тот день, когда нес парту в поля – я снял китель, так как он, будучи сшитым из ужасного синтетического материала, совсем не пропускал воздух).
Один из следователей, а они все как на подбор были рослыми, накачанными с умными глазами и благородными чертами лиц, стал высмеивать Буратино, за его татуировку Дракона на плече (следак поведал нам о значении этой тату в местах заключения). Думаю, представитель прокуратуры уже знал, кто стоит перед ним (напомню, что мы представлялись, озвучивая свои фамилии, а фамилия Буратино как раз упоминалась в обращении). Сержант что-то нахально ответил, скаля свои зубы – он, как и все старослужащие, был уверен в своей безнаказанности, полагая что проверка связана с трагическим случаем, произошедшим с лейтенантом.
После построения мы разошлись по палаткам. Почти сразу по громкой связи к офицерской столовой вызвали одного солдата с моего взвода (у него на плече был синяк, который он «засветил» на проверке). Чёрный быстро проинструктировал его, приказав отвечать: «Ударился о край нар» (сержанты слабо понимали границы своей власти, не осознавая, что они не Боги-властители-надсмотрщики-хозяева над нами, и их «власть» ограничивается уставом, законами РФ и относится лишь к военными «делами»). Этого солдата кто-то из сержантов повел к столовой (нам не разрешалось передвигаться ни по части, ни по лагерю в одиночку). Через какое-то время вызвали и меня. Моим «конвоированием» занялся сам Чёрный, расспрашивая на ходу почему назвали именно мою фамилию, что им нужно и как это понимать. Я ответил, что, вероятно, дело в ожогах. Чёрный успокоился, и мы молча пошли на зов громкоговорителя.
Я оказался в деревянной беседке, где меня встретили те самые люди в гражданке. Мы обсудили моё обращение, я лично подтвердил все описанные в нём факты, подписал какие-то бумаги. Также выяснилось, что второй солдат, у которого был синяк, сказал правду! Его ударил Чёрный, когда Второй замешкался в палатке. Потом в личной беседе солдат признался: «Я сам уже не мог терпеть, и скоро бы всё рассказал!». Имеется в виду, что если бы я не инициировал проверку в части, то Второй бы сам пожаловался командиру взвода или кому-то другому из офицеров.
Наглость наших непосредственных начальников, и правда, росла день ото дня, и по взводу я слышал ропот недовольных. Не знаю, могло ли это вылиться во что-то серьезное, но лично у меня ещё до полигона было стойкое желание разбить металлической табуреткой, коими была укомплектована наша казарма, череп Чёрного ночью. И череп Буратино, если бы успел добраться и до него (эти двое отличались особенно наглыми повадками и нездоровым стремлением унижать и оскорблять личный состав). Остальные сержанты в нашем подразделении не проявляли такого сильно рвения в обучении солдат «уму-разуму».
Прямое противостояние (днём) кому-то из сержантов было затруднительным, так как сержанты держались вместе, в случае чего разбирались бы со мной тоже вместе (вдевятером), а на мою сторону вряд ли бы кто-то встал (я про солдат со своего призыва). Все были запуганы дисциплинарными батальонами и статьями УК РФ и дисциплинарного устава ВС РФ о неповиновении и нападении на начальника. Плюс, конечно, я и сам совсем не планировал попадать в дисбат (или в места похуже) из-за каких-то малолетних олухов. Их фразы «не рассказывайте офицерам, иначе вам крышка», «не сообщайте ничего домой, не расстраивайте и без того волнующихся родителей», «у взводного дочка маленькая, не отвлекайте по мелочам» вызывали у меня жалость. Жалость и к сержантам, которые использовали столь наивные способы психологического развода, и к моим сослуживцам, которых так просто разводили.
