— Ай-ай-ай, какая колючая, — качает он головой. — Раньше ты была более…м-м-м-м… покладистая.

— Теодор меня заберет. Он расскажет всю правду королю, и ты получишь сполна за свои прегрешения, — отрывисто бросаю я, зло сверкая глазами.

— Кто? Теодор? Да он уже и думать о тебе забыл, — хмыкает Лейтон, продолжая поглаживать мою руку. — Нашел где-то там в своем захолустье милую селяночку и развлекается с ней. К чему ему такая морока?

— Теодор никогда бы так не поступил, — ни на миг не сомневаюсь в своем женихе.

Откуда тупоголовому Лейтону знать, что мы с ним пережили. Человек, который меня защищал ценой собственной жизни, не мог спасовать перед бюрократическими трудностями. Но таким низким и гнусным людям, как муж мой сестры, этого никогда не понять. Они сами горазды предавать всех направо и налево, и думают, что остальные такие же.

Молча отворачиваюсь и принимаюсь смотреть в окно, главное не видеть гадкую рожу своего посетителя. Но Лейтон воспринимает сей жест, как мои сомнения в любимом и не может не воспользоваться ситуацией.

— А я, Эва, — наклоняется он ко мне. — Я всегда рядом. Хочешь, я заберу тебя домой. В твой дом. В дом, где ты выросла, где живут родные тебе люди, а не выскочки из деревни, как твой… бывший жених.

Не выдержав, поворачиваюсь к нему. Наши лица в опасной близости друг от друга. Я даже ощущаю запах дешевого виски, которым накачался мужчина перед визитом ко мне. Похоже он изрядно пьян.

— Что тебе нужно? — скрипнув зубами, стараюсь отдалиться от его мерзкой физиономии.

— Что нужно, милая сестренка, — поправляет он мои волосы. — А ты не догадываешься? Подумай… Ты же умница у меня.

Плотно сжимаю губы и снова отворачиваюсь. Да, прям, так я и ответила.

Наконец Лейтон выпрямляется, избавляя меня от своего близкого присутствия, достает из внутреннего кармана сюртука флягу, жадно прихлебывает из нее и снова прячет.

— Молчишь? Гордая? — фыркает он. — Ну, что ж, не буду ходить вокруг да около. Мне нужен камень Миана, нужно, чтоб ты его достала и загадала желание.

С моих губ невольно срывается издевательский смешок.

— Чего ты веселишься? — начинает злиться Лейтон.

— Ты опоздал, — искренне улыбаюсь в его гадкую рожу. — Я уже загадала желание, и камень исчез. Теперь он недоступен никому из ныне живущих.

После этих слов лицо Лейтона темнеет. Я буквально вижу на нем разгорающуюся злость, готовую в любую секунду выплеснуться на меня. Но родственник крепко сжимает зубы и невероятным усилием воли сдерживает ярость. А может в этом ему помогает очередной глоток из незаменимой фляги.

— Что ж, сестренка, — вздохнув, говорит он. — Вижу, по-хорошему ты не хочешь. Но ничего. Думаю, что способ тебя заставить сказать правду мы все же найдем.

— Я говорю правду, — с нажимом произношу. — Держи меня тут, не держи, а того, что сделано, не изменишь.

— Не изменишь, говоришь… — Лейтон задумчиво закручивает крышку на фляге. — Не знаю, не знаю… Что-то сомневаюсь я в том, что твой благоверный просто так выпустил такое чудо из рук… Ну, не настолько же он глуп…

Ну, вот что этому человеку ответить, что дело совсем не в глупости, что некоторые люди ставят интересы глобальные выше собственных, что не все измеряется в деньгах, что когда кому-то что-то обещаешь нужно выполнять? Не знаю, какие эмоции проступают на моем лице, но мужчина их явно истолковывает по-своему, ибо, похлопав меня по руке, он выдает:

— Вот видишь, я так и думал… Но мне пожалуй пора уже, а ты пока полежи тут, пораскинь мозгами, авось и умные выводы сделаешь.

С этими словами он поднимается с кровати и, не прощаясь, выходит. А мне не остается ничего иного, как в молчаливом бессилии заскрежетать зубами. Ну, до чего же недалекий и гадкий человек!

До вечера я так и лежу привязанная, даже ужином меня кормят, а уже перед самим сном ко мне снова заходит доктор Куинкей, хвалит за отличное поведение и обещает, что если я себя так и дальше буду вести, то завтра уже освобожусь. Киваю со всей возможной горячностью, лишь бы избавится от пут, а то надоело уже лежать на спине под действием седативных препаратов и в туалет ходить под конвоем, терпя до последнего, пока в палату не соблаговолит заглянуть медсестра.

На следующий день после завтрака доктор меня осматривает и таки сдерживает обещание, приказав санитарам снять ремни, но только после того, как мне снова вкололи какую-то гадость.

Мне совершенно не нравится, что это лекарство делает меня какой-то апатичной и безразличной к своей судьбе. И чем больше уколов, тем сильнее и быстрее на меня начинает действовать препарат. Видимо у вещества накопительный эффект, и я ума не приложу, что с этим делать. Если б это были таблетки, я попросту их не глотала бы, но инъекция… Как ее остановить? Не жгут же себе накладывать, и то это все равно временная мера.

Хоть меня и отвязали, но, пройдясь по комнате раз двадцать от стены и до стены, постояв полчаса у окна, и снова пройдясь стены до стены, снова ложусь на кровать и сворачиваюсь клубочком. Одна надежда на Тео, что он все-таки найдет способ меня вытащить, не нарушая закон.

Тихо скрипнувшая дверь заставляет вынырнуть из уже привычного состояния отрешенной задумчивости и с любопытством посмотреть на вошедшего.

— Привет, Эва, — едва слышный голос сестры в пустых стенах палаты кажется слишком громким, слишком звучным, слишком… слишком отдающим предательством.

— Здравствуй, — сажусь на кровати, не отрывая взгляда от некогда самого родного для Эвы человека на Земле.

— Не смотри на меня так, — лицо Даниэллы бледнеет.

— Как? — поднимаю брови, едва сдерживая рвущиеся наружу слова…

Дани подходит к моей постели, но не садится, как до этого ее муж, а останавливается на расстоянии вытянутой руки.

— Я должна была, Эва… — нервно кусает губы сестра. — Должна была это сделать. Он проиграл и заложил наш дом…

Ей трудно смотреть мне в глаза, и она прячет их за опущенными ресницами, разглядывая истертую плитку на полу.

— Пожалей своих племянников… Куда мы с ними без крыши над головой? — по белой щеке катится слеза.

Мне жалко сестру, до боли в сердце жалко. И племянников тоже. Но я не Эва, я не готова жертвовать ни собой, ни тем более жизнью Тео. Перед глазами вновь возникает картина, как он лежит в крови на площади, как испуганно плачут дети, мои дети. У меня тоже есть малыши, которые мне родные.

— Дани, мне жалко твоих детей. Очень, — хрипло говорю, буравя ее тяжелым взглядом. — Но своих детей мне жальче. А ты у них забрала маму.

— Своих? — беззвучно шевелятся губы сестры.

— Да, — киваю я, впервые поймав ее взгляд. — У Теодора сыновья. Один из них совсем малыш. И у них на глазах меня забирали. Их плач до сих пор у меня в ушах. А мужа, моего будущего мужа ранили… Я не знаю что с ним.

— Я не хотела Эва, прости. Но ты должна понимать, тем более теперь, что я готова на все, — ее щеки окрашиваются лихорадочным румянцем.

— Понимаю, — киваю я. — Но ничем помочь не могу. Камня нет. Я его оставила, истратив желание, и больше не могу им пользоваться.

— Ты врешь, — вскакивает на ноги Дани. — Ты обманываешь меня! Твои племянники окажутся на улице, а тебе плевать! У тебя вообще нет ни капли сострадания. Наглая эгоистичная врунья!

Опешив, смотрю на сестру и не могу оправиться от шока. Если раньше мне было ее жаль, то теперь ни на йоту.

— Я говорю правду, — твердо произношу, не отводя взгляда. — Мне нечего скрывать. И я уже однажды расплатилась вместо твоего мужа с его долгами. Он меня продал Хендрику, просто продал, как корову! Думаю, я больше ничего не должна ни тебе, ни твоим детям!

— Можно подумать, ты очень страдала, — змеей шипит Даниэлла. — Каталась, как сыр в масле и горя не знала. Он тебя золотом осыпал.

— Осыпал, — киваю. — Днем — золотом, ночью — ударами плети.

— Подумаешь, отстегал пару раз, — фыркает сестра. — Не умерла же. Лейтон меня тоже пару раз награждал затрещинами. Такая наша доля — мужа слушаться и терпеть.