— Он пинается, когда ему вздумается, — извинительно говорю и не узнаю свой голос. Откуда-то появившаяся хрипота. Я сглотнула и улыбнулась: — Этак и час можем простоять.

Глеб чуть склонил голову, пытаясь заглянуть мне в глаза, нашел их и шепнул:

— Юлька, прости дурака, а. — Я уткнулась лбом ему в плечо и вдохнула запах. Родной, знакомый, что щемит, от него пульсирует жилка на шее. — Ты там плачешь что ль, Юль? А?

— Угу, — подтверждаю я.

Он прижимает меня и гладит по голове.

— Юлька, моя, Юлька. Прости, ну, прости, — целует мне макушку. — Знаешь, и пускай не мой ребенок. И что? Я могу быть отличным отцом. Ты подумай, не отвечай сразу.

Я отстранилась на секунду, постучала себе пальцем по лбу и подавив слезу, выдохнула:

— Дурак что ли, ну какой не твой ребенок?

Сегодня выходной, семейство должно быть в сборе. Никакого плана у меня нет, скорее шла на разведку, действовать буду по обстоятельствам. Я обогнула поселок по широкой дуге и снова вышла к нему в районе их дома. Из-за чертового забора, ни хрена не видать.

Осмотрелась, дерево приметила сразу — годится. И ствол, и ветки достаточно крепки. Я схватилась за самую толстую ветвь, подтянулась и забралась. Сила в руках имелась, спасибо колонии. Там хилякам не место — проглотят, пожуют и выплюнут. Детдомовским проще, среда привычнее. «Чистюля» просто об этом не знает. Я забралась ещё выше, достала из рюкзака бинокль и приложилась к нему. Вспомнила Сыроежкина, на чем он там сидел, на березе, кажется? «Электроника» нам гоняли в детдоме раз двадцать, и больше всех мне запомнился этот момент. И обидно было, сука, до слез, за Серегу. Когда весь такой из себя умненький, вылизанный Электроник подменил его на всех фронтах.

Ликуй, радуйся, трезвонь в свою дудку, чистюля. Я тут, я уже рядом.

Такую вылизанную и чистую первый раз её и увидела. Отца вычислила из мамкиных писем. Васька раздобыл мне адрес и помог сбежать из детдома. До вечера просидела в их дворе, голодная. Идут. Отец со своей бабой под ручку, эта коза рядом скачет, мороженое лижет. Юбочка на ней складками, красивая, волосы на макушке подвязаны. На площадку шмыг, а мать ей: «—Юля, через пятнадцать минут ужин».

Села на соседние качели. Я смотрю на неё, слюной исхожу — жрать охота.

— Я бы угостила тебя, но из рота в рот… — смеётся. — Сама знаешь, микроб. А хочешь, я попрошу у мамы денег, и мы тебе сбегаем купим? Тебя как зовут? Меня Юля.

Мы в детдоме одно мороженое и впятером есть могли.

— Дура! Дура! — кричу ей. — Не нужно мне твоё мороженое! Подавись!

И убегаю.

Ждать долго не пришлось — выползли на солнце. Она первая вышла. Сарафан на ней летний струится, скатерть несёт и корзинку. Только что, песенки не распевает. Разложила добро в траве — пикник Чистюля задумала. Снова в дом убежала. Мужик её тащится, пацана за руку ведёт. Тот руку выпустил, побежал к мячу, подхватил его и в мою сторону смотрит, как будто видит. Я даже на секунду бинокль отвела. Щекастый такой пацан, лет пять, наверное. Муж её, плед рядом со скатертью разложил и кричит пацану:

— Егор, пинай ко мне.

Пацан мяч на землю, оббежал, пнул. Слабо пнул — ни о чём. Хохочет, заливается. А смех его в уши мне прокрадывается и кажись мозг щекочет. Так и хочется заорать, чтоб заткнулся.

Она снова в дверях появилась, махнула рукой мужику, подозвала. Тот к ней, переноску забрал. «Хренасе, настрогали!» Теснее прижала бинокль — девка, малая совсем.

Бабы на пледе, мужики в траве с мячом. Я давлюсь их счастьем, как тем мороженым, и выть хочется. Выть и орать. Орать даже больше.

«Господи! Да задрали вы, подавитесь! Подавитесь!»