— А разве не ты мне утверждал, что не веришь в такую дружбу?

— Я передумал.

Я сбежала наверх, пока не нагородила глупостей. Улеглась на кровать и уставилась в потолок, пытаясь разобраться в причинах своего гнева. А заодно и понять — сколько я ещё собираюсь лгать ему. Меня несло, я отлично это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Через пару минут Глеб уже стоял в дверях спальни:

— Злишься?

— Жалею, что согласилась жить тут, — вздохнула я и свесила ноги с кровати. Продолжать преспокойно лежать, когда он так на меня смотрит — испытание. Села на край и высказалась: — В общем, я, наверное, съеду отсюда. В квартире, как ни странно, у меня было больше пространства.

— Давай спустимся и поговорим, — предложил он. — У меня есть для тебя новости.

Сели в гостиной. Он расположился на диване, я опустилась на угловую часть: видно друг друга и не глаза в глаза. К тому же, всегда можно смотреть в стену, избегая тем взглядов, и делать вид, что занимают совершенно другие вещи. Особенно, когда неизвестно, о чем он там собрался поговорить. Из вежливости предложила чай — отказался, вероятно, из этих же соображений.

— Переезжать не нужно, — начал он. — «Торчать тут целыми днями», как ты выразилась, больше не буду. Эту сволочь вчера вечером задержали.

— Вику?

— Вику-Вику и дружка её отмороженного. Сейчас с ними работают следователи. Вика при задержании показала себя со всех сторон — ругалась, царапалась, даже укусила одного из полицейских за ухо. Похоже она действительно не в себе. Тебя ещё вызовут в полицию, затем, разумеется, и на суд, но в целом можно выдыхать. Просто жить. Без ожиданий, без оглядок назад, в прошлое. Закроешь больничный, вернёшься к работе, а скоро у тебя и вовсе появится новый статус — мама. Так что не глупи, оставайся тут. Свежий воздух уже необходим не только твоему отцу, а теперь гораздо большему количеству людей, — он хлопнул себя по коленкам, словно подвел итог и поднялся. Мне стало грустно, грустно и тоскливо, что он сейчас уйдет, а я не остановлю его. Глеб сделал несколько шагов к двери и повернулся. Вытянул улыбку, желая подбодрить меня, и подмигнул по переменке обоими глазами: — Удачи тебе и счастья в этой новой жизни.

Он был почти у двери, когда я крикнула ему вслед:

— И тебе, Глеб и тебе!

Отец норовил пойти сам, но я настойчиво заставила сесть в коляску. Одно дело прохаживаться по дому, где в любой момент можно опереться о стену, совсем другое на улице, к тому же ступени. Я спустила коляску по пандусу и покатила отца по дорожке. Дощатый пандус, творение Валентин Петровича, служил верой и правдой нам более трех месяцев. Коляску припарковала у столика, поправила плед у ног отца и встала рядом. Не сговариваясь, мы подставили лица весенним лучам. Майское солнце жарило уже по-настоящему, тренируясь перед близящимся летом.

— Пожалуй, я принесу тебе кепку.

Когда я вернулась с головным убором для отца, Херальд сидел рядом с ним в кресле. Я на секунду задержалась на крыльце и уставилась на них: всматриваются вдаль, и казалось, видят там что-то неведомое моему глазу. Они вообще могут подолгу молчать, но это не мешает проводить им вместе по несколько часов в день. Отцу ещё не очень даются слова, — последствия инсульта — хотя иногда складываются вполне понятные фразы, и лишь немногословный сосед понимал его без всяких слов. А ещё отец стал улыбаться. Улыбка съезжала на сторону, казалась вымученной, но я же знала — это не так. Просто мышцы на одной половине лица пока не совсем ему подчинялись. Я вспомнила неузнаваемое лицо отца в больнице и поежилась.

Он был… напуган, именно напуган. Мы оба знали — тайны, оберегаемые им так тщательно несколько лет, уже ни для кого не секрет. Я опустилась на стул рядом, он отвернулся к окну. Отец стыдился, стеснялся своего прошлого и выглядел таким беспомощным, таким одиноким, а я не могла подобрать слов. Я не знала их, они все выветрились из головы в такой не подходящий момент. Слова всегда проделывают подобные штуки. Я нашла его руку, чуть сжала пальцы и наклонилась к нему. Мне непременно хотелось говорить шёпотом, только ему. Сохранить иллюзию тайны, ему так спокойней.

— Я простила тебя, пап, простила. Уверена, она тоже, — добавила я, имея в виду маму.

По его щекам катились слезы, он сжимал мою руку в ответ. В тот день я сразу ушла, а уже на следующий проводила с ним позволенный час в день, вплоть до его выписки. Рассказывала новости, болтала без умолку какой из него получится отличный дед, либо читала.

Для него Вика, ставшая причиной инсульта, уехала за границу. Пока по рабочей визе, но планирует остаться навсегда в чужой стране. Происшествие в заброшенном доме, я старательно от него скрываю. Когда-нибудь я решусь и навещу её в этой «чужой стране», говорят, пройдет время, и ей позволят свидания. Судебно-психиатрической экспертизой Вика отправлена на принудительное лечение в учреждение закрытого типа. Сейчас она освобождена от уголовной ответственности, но, если после выписки её признают вменяемой, дело сестры будет пересмотрено судом. Дениса, на деле оказавшегося вовсе не Денисом, скорее всего, ждет условный срок. Серьезных обвинений ему не вменяется, так же, в плюс идет его звонок Глебу и активная работа со следствием.

— Юлия Викторовна, — завидел меня сосед. — Никак со службы пораньше сегодня?

— Ага, — подошла я к ним и водрузила на голову отца кепку. Оценила, немного поправила и добавила, обращаясь к Херальду: — В больницу ездила, половина срока уже.

— Просвечиваться? — сдвинув брови, уточнил он. Я утвердительно кивнула — «угу», а он заерзал: — Чего говорят-то, чего?

— Мальчик, — сморщила я нос. — Вполне здоровый мальчик.

— Парень! — всплеснул он руками и принялся тыкать отца в бок: — Нет, ты слышал, Вить, парень! В нашем полку прибывает, говорю!

— А знаете, что? Давайте тут чай пить, — предложила я. — Погода замечательная, сидим хорошо, я сейчас принесу.

— Тебе помочь, Юляш?

— Нет-нет, сидите. Я сама.

Я убежала повторно в дом, оставив их возбужденных, взволнованных новостью. Достала пузатый, керамический чайник, которым почти не пользовались, и заварила чай с мятой. На улице хорошо с мятой. Поставила к нему на поднос три чашки, мармелад в вазочке, его очень Валентин Петрович уважал, и вернулась к мужчинам. Они спорили. Вдохновенно, каждый с уверенностью в своей мудрости и правоте.

— А я говорю — Матвей, — стучал ребром ладони по столу Херальд.

— Семён, — вполне различимо настаивал отец.

— Право слово, ну какой Семён? Сёма! Ты ещё как меня, давай, выдумай, бабским именем обзови!

Стоило мне подойти, замерли, как по команде. Я разлила чай по чашкам, подала каждому. Отец держал кружку двумя руками, одной ему браться строго запрещено, Херальд пил причмокивая, сощурив один глаз. Первым не вытерпел отец.

— Имя выбрала? — спросил он, проглатывая некоторые буквы. Сосед нахохлился, но высказаться не решился, вроде как не моё дело, посторонний, мол. Я мечтательно посмотрела вдаль, отпила чай из чашки и протянула:

— Выбрала. Патриком хочу назвать.

Видели бы вы их лица! Брови отца поползли вверх, причем каждая на разном уровне. Я на всякий случай забрала чашку из его рук и на стол определила. Херальд откашлялся в кулак и обалдело уставился на отца, словно спрашивая: «Это что ещё за зверь такой — Патрик?» Я уже планировала рассмеяться, потому как «держать паузу» мне надоело, но в это время к дому подкатила машина Глеба. Смяться я разом передумала. Ещё решит, что делаю это специально, устраивая показуху: вот как мне весело без тебя.

Он припарковался, вышел из машины и направился к нам. Поздоровался с мужчинами рукопожатием, мне бросил привет и, не глядя ни на кого конкретно, спросил:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Чаевничаете? — сосед закивал в ответ, а отец на меня скосился. Бесполезно, кстати, за чашкой для Глеба не пойду. — Хорошо тут у вас. Тент только натянуть надо, летом пекло будет.