Рыжеволосая Двуликая упёрлась, безмолвно уставившись на расчерченную доску. Там в крайне невыгодной для неё комбинации расположились круглые резные фишки двух цветов. Будь фишки живыми, сегодня получили бы невероятно выгодное для себя предложение всего лишь за невинную перетасовку парочки из них. А ещё лучше, пары парочек.

Лис плотней запахнул куртку. Поддёрнул полы длиннющего халата на меху, в который кутался днём и ночью по причине наступления осени. Северной осени, что переплюнула южную зиму, обскакав её со всех сторон: промозглая слякоть, непрекращающаяся слякоть, непереносимая слякоть и собачий холод.

Трёхликий поднялся. Нанти горестно вздохнула – безжалостный мужлан преспокойно направился к двери, кутаясь в халат.

– Ой, нашла! – радостно проорала ему в спину Нанти, сдавшись несносному врагу скрепя сердце.

Лис не обернулся и не сбавил шаг.

– Я больше не буду! – с неподражаемой искренностью в голосе заверила его шельмовка.

Лис остановился и обернулся. Оглядел пропавшую с доски чёрную фишку на белоснежной ладошке и заявил:

– С тобой я играть больше не стану. Мне доставляет удовольствие только игра. А эти ужимки не по нраву. Выламываться будешь перед своими воздыхателями. Я имею в виду людей, – съязвил он, возвращаясь к столу. – Какое непоправимое горе, что Раанам плевать на твоё кокетство и прочие кривляния.

– Старый козёл! – в задорной злобе оскалилась Рыжая.

– Козёл-то я и впрямь не новый. Ай-яй-яй. Семьдесят лет прожила, а манерами так и не разбогатела, – не задержался Лис с отпором красотке, что выглядела вдвое моложе прожитого. – Тебе просто дико повезло, что Рааны не умеют стыдиться. Иначе твой Хатран лупил бы тебя каждый день. А по праздникам трижды в день.

– Ашбек, миленький, я больше не буду, – залопотала Нанти на диво нежным голоском.

– А вот из этого сюсюканья ты выросла лет шестьдесят тому назад.

Лис уселся обратно в успевшее остыть кресло. Он поморщился и расправил халат, прикрывая ноги в меховых сапогах под толстыми стёгаными штанами. Затем обернулся к двум женщинам, вышивающим у здоровенного окна с пустыми рамами, и предложил:

– Алава, сыграть не желаешь?

Подруга самого короля Эгуарана была старшей из пяти Двуликих, что месяц назад встретили их в крепости Раанов. Но в свои сто сорок выглядела, как безукоризненно ухоженная княгиня… чуть за шестьдесят. Хотя высокородной вовсе не была. Как и не считалась королевой Лонтферда: не потому, что никто не желал провозгласить, а лишь по причине отсутствия желания с её стороны. То ли сказывалась низкая кровь, то ли она была даже умней, чем казалась.

Почти полтора века назад новорождённую Алаву, едва обрезав пуповину, отняли у матери. Вынесли из дома и бросили в снег прямо посреди двора. На том бы и закончилась короткая – даже по местным меркам – жизнь самой влиятельной женщины всего северного материка. Если бы на её счастье мимо подворья богатейшей деревенской семьи не проходил сам господин лекарь Алавир. Человек, почитаемый всею округой – столь был он всезнающ и почти всемогущ.

До недавнего времени вообще слыл одним из самых выдающихся столичных лекарей – отсюда и самым состоятельным. Однако на старости лет у мужика в башке переклинило – видать, с великой учёности – и он покинул столицу. Просто взял и просто съехал без единой веской причины. Мало того: поселился не в обширном богатом городе, а в обычной деревне на самом севере Лонтферда.

Привалило счастье, откуда не ждали! Оттого весь местный народ готов был сносить от угрюмого старика любую грубость, на которые тот был несказанно щедр. И любое вмешательство в незыблемые традиции, заповеданные отцами – наглость, конечно, да куда деваться? Лишь бы не съехал – порешили всей округой – и старательно прятали от зловредного старикашки всё, что ему пришлось не по душе.

Но в тот раз прокололись. Услыхав младенческий писк, старый лекарь, никого не спросясь, вломился на чужой двор. Хозяев, что бросились его увещевать, обругал самыми срамными словами, напророчив им океан бед. Скинув богатую шубу, завернул в неё младенчика и потащил прочь. Так у завзятого холостяка Алавира нежданно-негаданно появилась дочка Алава.

Через пару дней на двор лекаря явилось всё её семейство. И тот, кто должен считаться малышке отцом, попытался объяснить несносному старику: всё, дескать, было сделано правильно. Как издревле заповедано. Что его жёнка нагуляла ублюдка, покуда он был в отъезде – пускай скажет спасибо, что сразу не прибил эту шалаву. Что честному семейству такой позор не нужен, и вообще: традиции – дело святое, и не им те традиции рушить.

Алавир выслушал доводы внимательно: ни с одной грубостью не встрял, никого палкой не попотчевал. Со двора прогнал молча. А ещё через три дня вся деревня узнала, что великий вредоносный лекарь боле не желает жить среди упырей, у которых ни мозгов, ни совести. И отбывает на жительство к их князю – благо тот весь язык стёр, зазываючи.

Сурового мужа непотребной бабы учили всей деревней – уполз домой чуть живой. Даже отец с братьями не заступились. Но Алавир был непреклонен, как не валялись у него в ногах опять же всей деревней. Так малышка, получившая по приёмному отцу имя Алава, оказалась в княжьей крепости Брунта-Северный край. Княжества пусть и мелковатого, но одного из богатейших, ибо там рыли железную руду. Да из поколения в поколение выращивали лучших на весь север кузнецов.

Князь Брунтагир был человеком суровым и откровенно не любившим всякие науки, какие почитал бесполезными в хозяйстве. Лекарское же мастерство на вес золота – особенно у них на севере, где время от времени свирепствовала лиловица. Треклятая хвороба – уж если наваливалась – не оставляла после себя ни единого живого человека. Откуда мерзкая пакость являлась, никто доподлинно не знал: не было-не было, и вдруг, откуда не возьмись.

Лиловицу боялись пуще пожаров, нашествия сильного врага или неурожайных лет. Её почитали знаком самого лютого гнева Создателя. И со всем старанием следили за теми землями, где зараза объявлялась чаще всего. Стоило её обнаружить хотя бы у одного человека, ни его деревню, ни город целиком в покое уже не оставляли. И княжья дружина, и народ из соседних поселений неслись со всех ног к проклятому месту, огораживая его со всей тщательностью. Ни мольбы баб, ни плач детей – ещё здоровых, но уже обречённых – не трогали сердца тех, кто спасал от морового поветрия весь остальной Лонтферд.

Да что там говорить, когда ни один лекарь, ни один простой деревенский знахарь или ведун сроду не совались в логовище заразы. Ни один, кроме Алавира. За свою жизнь он многожды, похерив страх, шёл в заражённые места и помогал, чем мог. И вот какое дело: знаменитого лекаря лиловица не брала, ровно тот был смертельной отравой почище самой болезни. А выживали там, куда он являлся, нн пара доходяг, а много больше народу. Да и сама зараза уходила значительно быстрей.

Отмечен самим Создателем – дружно решил народ Лонтферда. А такой великий муж непререкаем, неподсуден и неприкасаем, чего бы ни вытворял. Так что князь Брунтагир неукоснительно потакал своему лекарю в приобретении бесполезных ему самому книг и древних свитков. Сам того не желая – через пень колоду читающий – воинственный и прижимистый властитель стал обладателем огромной библиотеки. Мало сказать: бесценной, которой завидовали даже верховные священники иных княжеств.

Алаву приёмный отец воспитывал в строгости. Работой по хозяйству не утруждал, но к своему неженскому лекарскому делу приучал, заставляя много учиться. Зачем оно девице, не понимал никто, кроме самого Алавира. Но тот, видать, что-то почувствовал в девчонке: нечто недоступное всем, кого почитал дураками.

Впрочем, и признанные умники смотрели на его затею с насмешкой. Какой нормальный мужик заголится перед девкой, случись ему захворать? Или допустит её к больной жене с детя̀ми. Дураков нет, так что и ремесло в её руках бесполезно. Едино, что  предназначено знахаркам, так это родовспоможение – самое бабское дело. А иное что – ни-ни!