Всего шаг оставался до тосканца – и Герхард ударил его ногами в живот. Связавшая ноги цепь добавила силы удару. Геликона, не успев выпрямиться, потерял равновесие и всем весом рухнул на спину – на самый край низкого столика. Послышался отвратительный влажный хруст, и тосканец замер, вывернув голову.

Инквизитор глубоко вздохнул и скороговоркой пробормотал «requiescat in pace». Рука по привычке дёрнулась, но совершить крестное знамение помешала цепь. Герхард, мысленно попросив прощения у Господа, перевёл взгляд на щипцы, которые неподвижный Геликона продолжал сжимать в руке. Алое свечение раскалённого металла уже угасало – сырость и холод делали своё дело. Герхард вытянул ноги, пытаясь достать носками сапог до инструмента. Спина скользнула по «трону», и Герхард вцепился здоровой рукой в подлокотник, царапая ногтями отполированное дерево. В левой кисти пульсировала тяжёлая боль.

Ещё раз.

Проскальзывая по склизкому от плесени полу, обутая в потрёпанный ледерсен нога дотянулась до щипцов только с пятой попытки. Цепь нещадно грохотала при каждом движении, но приставленный сторожем монах, глухой как пень, не спешил вбегать в камеру.

Стиснув остывшие щипцы ступнями, Герхард изловчился и подтянул ноги к груди, упираясь лопатками в спинку «трона». Зажать инструмент коленями оказалось куда сложнее. Несколько раз проклятое орудие пыток падало на пол, и приходилось начинать всё сначала. Каждый миг ожидая стука в дверь, Герхард вздрагивал от любого шороха. Камера заперта изнутри, но нетрудно догадаться, как отреагирует стучащий, если не получит ответа от Геликоны…

В конце концов инквизитор ухитрился стиснуть щипцы меж колен так, чтобы тонкие ручки инструмента торчали наружу. Извернувшись всем телом, Герхард едва не завыл в голос от дикой боли, пронзившей раненую руку. Вечность ушла на то, чтобы продеть одну из ручек щипцов в звено цепи, опутавшей правое запястье. Опуская ноги, инквизитор орудовал ручкой как рычагом, медленно размыкая неподатливое кольцо. Металл, поржавевший не то от сырости, не то от крови узников, повиновался нехотя, но Герхард не сдавался. Поленья в очаге почти прогорели, мокрую от крови и пота кожу неприятно холодило. Геликона, казалось, молча ждал освобождения пленника – его лицо с закрытыми глазами побледнело и осунулось.

Наконец звено цепи сдалось, вытянувшись в незамкнутый овал. Герхард дёрнул рукой, освобождаясь – соседнее звено выскочило через брешь, и путы ослабли. Через мгновение правая рука была свободна.

Снять цепи с ног оказалось делом минуты. Дав себе краткую передышку, Герхард взялся за винт «дробителя».

С медлительностью солнца, совершающего путь по небосводу, зубцы поползли в обратном направлении. В глазах потемнело. Злая горячая боль пульсировала в руке, накатывала волнами. Сознание мутилось.

Когда заострённый конец винта вышел из подлокотника «трона», и резьба, вторично пройдя сквозь плоть, потянула за собой разорванные связки, всё вокруг затянула тёмная пелена беспамятства.

Придя в чувство, Герхард приказал себе продолжать. Он уже был почти свободен, но кусок железа, вцепившийся в руку, как бешеный пёс, вряд ли мог пойти на пользу.

Инквизитору показалось, что прошла вечность, прежде чем кончик окровавленного винта показался над истерзанной кистью. По подлокотнику «трона» стекали алые ручьи, и сознание снова начало мутиться. Резким рывком Герхард разомкнул зубцы «дробителя» и отшвырнул проклятый инструмент.

Подняться удалось не сразу. Кое-как инквизитор преодолел пару шагов, отделяющих его от тела дознавателя. Туника Геликоны, приобретшая жалкий вид, оказалась сшитой из превосходного льна, а под ней обнаружилась льняная же камиза с изысканными шнурами на запястьях. С неожиданной для себя ненавистью Герхард рванул на тосканце рубаху – тонкое полотно с треском разошлось. Оторвав длинную полосу, инквизитор перетянул левую кисть и запястье, останавливая кровь. Ткань моментально окрасилась алым.

Превозмогая боль, инквизитор обшарил тело, но не обнаружил больше ничего полезного. Свеча ещё теплилась на столике. В её колеблющемся свете инструменты на стенах казались зловещими орудиями Дьявола.

Боль в руке не утихала, и по всему телу разлилась слабость. Перед глазами то и дело вспыхивали картинки, не имеющие никакого отношения к реальности – бездонная чернота со слепящим диском вдали, влажные липкие комья почвы, острая палица… В глазах плыло. Но нужно было выбираться.

Стиснув зубы, Герхард снял с крюка толстый металлический прут. Один конец прута увенчивался тремя точёными зубцами – при взгляде на них всё тело передёрнуло.

Держа левую руку на отлёте, инквизитор подошёл к двери и прислушался. Ничего, кроме грызни крыс где-то рядом. Он осторожно отодвинул засов и потянул створку на себя, так, чтобы оставаться за ней невидимым. Сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди.

Ничего.

Он выглянул. Освещаемый парой факелов, длинный кишкообразный коридор утягивался куда-то в полутьму, посреди которой, как библейский свет, сиял проникший через окошко солнечный луч. Монах Дамбьен, приставленный Геликоной для охраны, стоял поодаль, у одного из факелов, и задумчиво перебирал чётки, поглядывая на свет, льющийся из-под потолка. Наблюдать за дверью ему и впрямь не было нужды – камера находилась в тупике, которым оканчивался коридор.

Отставив прут, инквизитор подобрал с пола камешек и швырнул в монаха, тут же скрывшись за дверной створкой. Сердце отсчитало десять ударов – и на пороге появился Дамбьен, сжимавший в руках вместо чёток короткий клинок.

Трезубец пронзил монаха насквозь, проткнув бок и выйдя с другой стороны. Навалившись всем телом, Герхард проталкивал ржавое железо сквозь неподатливую плоть, держась на расстоянии – пока монах не повалился на пол, хватая ртом воздух и всё ещё силясь достать противника клинком.

– Прости, брат, – пробормотал инквизитор, хоть монах и не мог его слышать, – ты, как и я, попался в силки, расставленные этой лисицей из Тосканы…

Герхард дёрнул прут, и Дамбьен со свистом выдохнул, уронив голову в лужу собственной крови. Инквизитор вынул клинок из его ослабевших пальцев и заткнул за пояс.

– Господь – пастырь мой… – начал Герхард, опускаясь на колени рядом с монахом.

Дамбьен умирал медленно. Его глаза, полные страха и какого-то детского удивления, взирали на стоящего перед ним человека, того самого, которого он совсем недавно волок по ступеням в эту самую камеру и который теперь, держа в руке железный прут, продолжал читать над ним последний псалом.

– Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих8…

По телу немого монаха прошла судорога – казалось, он изо всех сил пытается вымолвить хоть одно в своей жизни слово.

– Чаша моя преисполнена, – проговорил Герхард.

Дамбьен едва заметно качнул головой, будто отгораживаясь от страшного видения и от звучащих слов. Его глаза подёрнулись пеленой.

– Аминь, – выдохнул инквизитор, поднимаясь.

Он шёл на свет. Как и в смутных не то видениях, не то снах, насылаемых самим Дьяволом, он шёл на свет солнца, которое единственно оставалось неизменным и верным своему ходу. Прикрывая глаза искалеченной рукой, инквизитор двигался по узкому коридору. Клинок, принадлежавший немому монаху, холодил пальцы. Рослый Дамбьен великодушно, как могут одни мертвецы, поделился с Герхардом своей туникой. Когда-то белая, ткань приобрела цвет, мало отличимый от тёмного плаща, который инквизитор ничтоже сумняшеся тоже снял с тела монаха. Герхард натянул облачение поверх собственной одежды – длинные рукава туники, перехваченной кожаным поясом, надёжно скрывали руки до кончиков пальцев.

Напряжённый слух ловил каждый отзвук, но, казалось, кроме крыс ни единая душа не обитала в этом гиблом месте.

Геликона многое успел выболтать перед своей бесславной гибелью. Когда Герхарда привезли, итальянец не поленился прогнать повозку через весь город – лишь бы вкусить торжества в полной мере. А подземные камеры замка как нельзя лучше подходили для того, чтобы упиться муками бывшего наставника.