Инквизитор прикинул расстояние – до Дармштадта около трёх часов пути. Есть время восстановить силы. О том, что ждёт в городе, лучше не думать. Геликона не упустит возможности лично допросить бывшего покровителя – а на проблемы с фантазией итальянец никогда не жаловался.

Герхард попытался расслабиться, но от этой затеи пришлось быстро отказаться. Отвратительное чувство, будто он повис где-то в пространстве и качается вверх-вниз, появлялось всякий раз, стоило закрыть глаза. А от образов, возникающих перед опущенными веками, рвотные позывы только усиливались.

В какой-то момент, вынырнув из забвения, инквизитор обнаружил, что лежит у борта клети, а Мота, прижавшись к нему, ворочается во сне и дрожит всем телом. Герхард осторожно отодвинулся.

Повозка между тем продолжала мерно трястись по кочкам, вдовица – валяться в беспамятстве, а Геликона, наверняка, торжествовать. Герхард перебрался через вялое тело женщины и осмотрел замок клети.

Проклятый тосканец как следует позаботился о том, чтобы добыча не ускользнула. Замков оказалось целых три – два под фигурные ключи сложной формы и один массивный, со скрытой скважиной. Дознаватель наверняка выложил за это чудо не один дукат. Герхард сплюнул – такой замок не откроешь без ключа, особенно со связанными за спиной руками.

Инквизитор прислонился к дверце клети. Луна окончательно затерялась среди облаков. Мерное покачивание убаюкивало, и тошнота наконец стала отступать. Дремотная вялость овладела телом.

Вдова в углу зашевелилась, села. Герхард поднял на неё взгляд – волосы женщины как будто стали короче.

– Здесь нам больше нечего делать, – неожиданно произнесла Мота. Казалось, её губы живут своей собственной жизнью, отдельно от застывшего маской лица.

– Что?.. – переспросил инквизитор сквозь дрёму.

Вдова помолчала. Ветер трепал её неровные космы. Проглянувшая меж туч луна высветила натянутую как пергамент кожу.

– Много наблюдателей не нужно, – снова зашевелились губы, – мятное масло и вино сделали своё дело. Ты пошёл на это добровольно.

Голос Моты грубел, становясь похожим на мужской.

– Дуодецима, – произнесла она басом.

Двенадцать, про себя перевёл Герхард. Мысли ползли как черепахи. А вдовица-то не проста… откуда она знает латынь?..

– Законы тебе известны, – добавил всё тот же бас, – известны и последствия их нарушения…

Запястья вдруг скрутило жуткой болью. Фигура вдовы расплылась, сливаясь с окружающим туманом, что-то твёрдое ударило в спину, и Герхард очнулся.

Повозка стояла. Один из монахов возился у клети, в его похожей на лопату руке лежала связка ключей.

– Отступник, – пробасил монах, снова дёргая верёвку, которой были стянуты запястья Герхарда. Прочность узлов, по-видимому, удовлетворила доминиканца. Но не Геликону.

Оливет появился из-за спины монаха с самым благостным выражением на гладко выбритом лице. Его белая туника никак не вязалась с кнутом, который проклятый дознаватель держал в руке.

– Я всегда считал, – Геликона подошёл ближе, – что доверять святую работу инквизитора тому, кто даже не давал обета своим братьям и Господу нашему Иисусу… – дознаватель наклонился к уху Герхарда, его голос понизился до шёпота, – всё равно что доверять стадо овец волку…

Звонкий щелчок кнута отчётливо прозвучал в ночной тишине. Геликона выпрямился и встал позади Герхарда – так, что инквизитор не мог его видеть. Уловка старая, но неизменно действенная.

– Ты неплохо перенял мои уроки, – сказал Герхард, – не гнушаясь учиться у волка, Луиджи-Франческа.

– Франческо, – сквозь зубы процедил Геликона с нажимом на последнюю букву.

– Ты при рождении был так похож на девчонку, что твоё второе имя было решено избрать женским, да, Геликона? – с усмешкой спросил Герхард. Запястья невыносимо ломило.

– Я ношу мужское имя, – проскрежетал дознаватель.

– Вот как? А я слышал иную историю. Будто твоя мать спутала тебя с ребёнком женского полу – не то сослепу, не то с помрачения рассуд…

Договорить Герхард не успел. Спину словно обожгло огнём, по лопаткам потекло густое и тёплое. С треском разошлась ткань рубахи.

– И она была права, – выдохнул инквизитор, как только смог набрать в грудь воздуха.

Кнут свистнул снова. Герхард стиснул зубы, принимая второй удар.

– Не оттого ли ты дал обет безбрачия… – прошипел он, переводя дыхание, – что не смог бы никогда познать женщину, как подобает мужчине?..

Дознаватель бил молча – кое-чему он, видимо, всё же научился: держать себя в руках и не вступать в диалог с жертвой. Иначе палач рискует поменяться с ней местами.

– Я долго этого ждал, – наконец прошептал Геликона, наклоняясь и заглядывая в лицо бывшему учителю, – десять ударов – меньшее, что ты заслужил, отступник.

– Во что ты… веришь больше… Франческа? – выговорил Герхард, с трудом поднимая голову. Пот, стекая по переносице, щипал кожу, – в собственную ложь… или в собственную правоту?..

Мгновение инквизитор и дознаватель смотрели друг другу в глаза.

– Я верю в то, – негромко ответил оливет, – что к полудню ты будешь мёртв.

Геликона развернулся и швырнул монаху окровавленный кнут.

– Поехали!

Тосканца можно было упрекнуть в чём угодно, но только не в пустословии. Ещё не занялась заря, когда повозка вкатилась в ворота Дармштадта. Грохот колёс по брусчатке то и дело выдёргивал Герхарда из блаженного полубеспамятства. Но какая-то часть сознания продолжала бодрствовать, отмечая всё, что происходило вокруг. Эта часть слышала удивлённые возгласы стражников у ворот, скрип осей и голос дознавателя, понукавшего лошадей и распекавшего сонных монахов. Повозка, прокатившись через весь город, ещё долго тряслась по ухабам, прежде чем остановиться. До слуха донёсся скрежет металла о металл. Чьи-то руки подхватили Герхарда под мышки и бесцеремонно потащили. Бодрствующая часть отметила, как ударялись пятки о ступени, когда инквизитора волокли вниз, как изменился воздух вокруг, став холодным и затхлым.

Удар израненной спиной о твёрдую поверхность привёл Герхарда в чувство. Он разлепил веки. Перед ним стоял ненавистный Геликона, позади которого маячила дюжая фигура монаха.

Кивком Геликона подал монаху знак, и тот приблизился, держа в руках железный инструмент. Герхард дёрнулся – спина упёрлась в жёсткое. Деревянный «трон», к подлокотникам которого его запястья были прикручены цепью, не шелохнулся.

Монах подал инструмент дознавателю, поставил на низенький столик свечу и с поклоном отступил к стене.

– Нам с тобой есть о чём поговорить, инквизитор Эгельгарт, – произнёс Геликона, складывая поленья в небольшом очаге. Поданное монахом орудие он пристроил поодаль, так, чтобы оно оставалось в тени.

Герхард молчал, исподлобья наблюдая за тосканцем.

Геликона поднёс свечу к горстке сухих веток, брошенных поверх поленьев. Пламя весело заплясало, осветив лицо дознавателя – сосредоточенное, с кривой, будто презрительной, морщиной поперёк лба.

– Я давно заметил, – сказал тосканец, – что при допросах некоторых еретиков ты был чересчур мягок. Я даже больше скажу – ты был мягок с теми, кто среди прочих сильнее всего заслуживал жестокости. Ты щадил вероотступников и язычников, Эгельгарт. Не оттого ли, что сам оказался одним из них?

Не оттого. Герхард снова смолчал, окидывая взглядом комнату.

– Я уверен, что причина твоего сочувствия еретикам кроется в духовном родстве с ними, – продолжал свой монолог дознаватель, – но пока это ясно лишь мне одному. И мой долг как инквизитора – доказать это утверждение, обратив в истину, очевидную каждому брату, имеющему честь заседать в Священном трибунале.

– Ты никогда не станешь инквизитором, – усмехнулся Герхард. Спина горела огнём. Плотное невыбеленное сукно рубахи заскорузло от крови, и рваные края нещадно обдирали кожу.

– Нет? – Геликона шагнул ближе, полы его туники колыхнулись. – Это мы узнаем с рассветом. А пока что у меня достанет времени, чтобы подготовить тебя к трибуналу.