Забросив последнее полено, человек вскарабкался следом сам, и Герхард, притаившийся поодаль, увидел, что тот уже немолод. Сморщенное коричневое лицо тонуло в тени глубокого капюшона, из-под которого выбивались белёсые пряди.

С видимым трудом старик встал коленями на камень и запрокинул голову к небу. С его губ сорвались резкие, гортанные слова – старик выкрикивал их, странно растягивая окончания. Этот язык не походил ни на одно из слышанных инквизитором наречий. Звучала в нём какая-то необъяснимая притягательность, завораживающая своей простотой и естественностью, и даже грубое произношение не могло скрыть удивительной напевности каждого слова.

Старый колдун простёр руки над сложенными поленьями и взмахнул кистями, будто стряхивая с них пыль. Рукава его просторного шапа16 взметнулись, и между ладонями словно проскочила искра – а мгновением позже поленья вспыхнули огненным шаром.

Прищурившись, Герхард смотрел, как щуплая фигурка раскачивается в одном ритме с пляшущим пламенем. В густом воздухе вязли все звуки, и этот немой танец, наполненный истовой силой, превращался в молчаливую пантомиму для застывшего царства природы. Лицо колдуна, с закатившимися глазами и чёрным провалом рта, походило на трагическую маску. Полы его плаща вздымались, раздувая пламя, поднимая искры, и казалось – вот-вот загорятся и сам плащ, и старик, превратятся в пылающий столб и сольются с ритуальным костром воедино…

Ударил гром, и с неба рухнула стена воды. Капли лупили по листьям, по траве и камням, скрывая мир завесой падающих струй – но инквизитор видел: огонь на валуне погас за миг до того, как начался ливень.

Дождь кончился так же резко, как начался, и душное напряжение, висевшее в воздухе, разом исчезло.

– Ты можешь выйти теперь, – прозвучало рядом.

Герхард отвёл со лба мокрые волосы. Колдун, стоя рядом с остатками костра, в упор смотрел на него.

– Кто ты и зачем сюда пришёл? – спросил он, когда инквизитор приблизился.

– Я ищу… – Герхард вдруг запнулся. Рука сама потянулась к суме и вынула данный Хельтрудой свёрток, – вы знаете, что это?

– А я должен? – сварливо осведомился старик. От его шапа поднимался лёгкий парок.

Вместо ответа инквизитор положил свёрток на валун и не спеша, одной рукой, распустил завязки. Мятый холст развернулся, и в складках ткани мелькнуло закопчённое железо – изящные фигурные обводы, инкрустация потемневшими треснувшими камнями. Пряжка?..

С неожиданной для его возраста прытью колдун сцапал свёрток и, комкая в ладонях, устремил взгляд на Герхарда. Глаза у него были не по-стариковски ясные, светло-голубые, как чистое весеннее небо.

– Можешь звать меня Нахтрам17, – сказал колдун.

– Герхард, – представился инквизитор, – я пришёл от…

– Знаю, – перебил Нахтрам, – пошли.

– Мне нужна ваша помощь, – продолжал Герхард, пока они пробирались сквозь мокрые заросли дубов.

– Всем нужна, – проворчал старик, – просто так никто не приходит.

– Ливень – ваших рук дело? – неожиданно для себя спросил инквизитор.

– Ливень-то? – колдун усмехнулся – будто ржавое железо проскрипело, – а ты, чай, не за новыми глазами пришёл? Будь у тебя глаза, ты бы увидел, как собирается дождь.

Всего лишь дождь. Душное чувство, камнем висевшее над головой, густой воздух, замерший в недвижности лес…

– Глуп тот, кто не замечает очевидного, – продолжал Нахтрам, – но ещё глупее тот, кто за очевидным видит то, чего нет.

– Вы знали, что я приду?

– Знал ли я? – старик повернул к инквизитору сухое лицо. Лохматые брови сурово сдвинулись. – Что даст тебе знание о моих знаниях? Что оно изменит?

Глядя на молчащего Герхарда, колдун мелко покивал.

– То-то же. Вот мы и на месте.

За густым частоколом древесных стволов инквизитор не сразу заметил дом – наполовину ушедший в землю сруб. Позеленевшие от древности брёвна сливались с окружающим лесом так же естественно, как сливается с природой берлога медведя.

Или гнездо ворона.

– Входи и будь моим гостем, – произнёс колдун, распахивая жалобно заскрипевшую дверь. Герхард шагнул в нутро землянки – пропахшее грибами, сыростью и чем-то ещё, неуловимо напоминающим запах, стоящий в воздухе после дождя.

Старик забрался следом и, указав инквизитору на кусок полотна, из-под которого выбивались клочья соломы, завозился у прокопчённого очага.

– Я не вызываю дождь и не зажигаю огонь щелчком пальцев, как ты мог подумать, – пробурчал он, вынимая из рукавов кремень и кресало.

– Она назвала вас колдуном, – сказал Герхард, усаживаясь на солому.

– Колдун, колдун… – забормотал Нахтрам, роняя искорки на тлеющий трут и стряхивая туда же крохи серой пыли из рукавов шапа, – детей, почитающих своих родителей, вы уважаете. А тех, кто отдаёт дань далёким пращурам, кто не согласен променять их на бездушные кресты – клеймите…

– Я пришёл не за тем, чтобы спорить о вере, – произнёс инквизитор. В очаге нехотя разгорались подсыревшие ветки.

– Ты вдосталь спорил о ней, так ведь? – Нахтрам обернулся к нему и кивнул. – По глазам вижу – кровь у тебя за душой. Смерти. Тяжесть носишь на сердце.

– Вы верите в бессмертную душу? – вырвалось у Герхарда.

– Между вами и нами гораздо больше общего, чем ты думаешь, – язвительно сказал колдун, помешивая палкой в очаге. – Вот это что? – неожиданно спросил он, сунув под нос инквизитору оловянный брусок с тремя зубцами на конце.

– Прибор для трапезы, но откуда…

– Нет! – торжествующе возгласил Нахтрам, воздевая брусок к потолку, – это – трезубец Дьявола!

Он с грохотом опустил «трезубец» на низенький исцарапанный стол.

– Вот где истинное зло, – сказал колдун, – оно начинается, когда останавливается ум и вступает страсть. Вы и ваша Церковь – и есть истинное зло. Вы поменялись местами с вашим дьяволом и творите ту погань, что веками приписывали ему. Вы останавливаете порывы разума и глушите зов сердца, вы смиряете свою плоть и убиваете друг друга и сами себя, не позволяя свету знания озарить вашу жизнь. И всё, что претит этим стремлениям, вы клеймите и изничтожаете, как заклеймили светоносного Люцифера…

Нахтрам усмехнулся. Его бледные глазки проницательно уставились на Герхарда.

– Небось жаждешь меня за такие слова в тёмную уволочь, а, инквизитор?

И, не давая Герхарду и слова вставить, продолжал:

– Да знаю я, знаю, кто ты. По глазам вижу, сказал же. Повидал я на своём веку твоей братии – у всех глаза будто пеленой подёрнуты. Души загубленные в них отражаются.

– Вы знали, кто я, и пригласили в свой дом? – если и существовал предел удивления, то инквизитор уже давно его перешагнул. – Почему не пытались бежать? Не околдовали меня?

– Бежать? – Нахтрам скрежещуще рассмеялся и, с трудом поднявшись, заковылял от очага к длинным рядам выступов-полочек на стене. – Ты слишком молод. Сколько вёсен ты повидал – тридцать? Тридцать пять? Я перестал считать свои вёсны, когда тебя ещё и не было на свете. Да… Мне некуда бежать. Но с годами я приобрёл понимание – на что воля богов, то свершится. И я не колдун, сказано ж тебе однажды, упрямое твоё племя…

Бормоча, Нахтрам возился у выступов, заваленных, как наконец разглядел Герхард, самыми неподходящими для лесной лачуги вещами. На полках громоздились железные детали странных форм – некоторые из них отдалённо напоминали части рыцарских лат. В деревянных коробах лежали пучки тонких нитей, а рядом теснились горшочки, плотно залитые воском. Целая гора ремней и затейливых фибул18, иглы всех размеров, склянки с тёмными жидкостями, хитроумные приспособления для взвешивания и отмеривания… и книги. Целые горы книг, подпирающие потолок, втиснутые так плотно, что казалось невозможным достать хоть одну, не обрушив всю стопку.

Герхард вспомнил о томике, прихваченном в замке. Догадка пришла сама.