– Если ты согласишься на это предложение, то на Праздник Ноуруз царь Пакор прибудет к тебе со всем двором. И мобедан-мобед, глава всех магов, совершит обряд бракосочетания по древним маздийским обычаям. Пышность твоего двора затмит всю роскошь Ктесифона и Пальмиры. С самых отдаленных стран ко двору твоему поспешат поэты и художники, скульпторы и строители, звездочёты и актёры…

– К чему вся эта суета? – рассеянной улыбкой заметил царь. – Да и не в радость все это будет, если она не захочет…

– Но рано или поздно сделать выбор ей всё же придется, – с легкой улыбкой заметил маг. – Нельзя противиться природе. Женщина должна стать матерью. И если она станет матерью царя…

– Мой внук не станет царем! – воскликнул Зармайр. – От меня отвернутся все племена. Подходит к концу мой третий девятилетний срок. В этот Ноуруз опять будут выборы. Да меня просто-напросто не изберут царем. Об этом ты подумал?

– Царей не выбирают! – жестко и требовательно произнес маг, встав перед Зармайром и решительно скрестив руки своей тощей и впалой груди. – Избирают вождей племен и старейшин родов в странах диких и отсталых. Царская же власть дана от бога и передается по наследству! Чем крепче она, тем сильнее страна!

– Что же ты предлагаешь мне? – шепотом спросил Зармайр ухватив мага за космы и притянув к себе. – Ты предлагаешь мне уничтожить все главные свободы Алуана? Повергнуть в рабство свободные племена, уничтожить, растоптать моих друзей?

– Ваша свобода продержится не долго, – прошагал Агирра, морщась от боли. – И для твоего народа лучше терпеть одного своего царя, чем чужих сатрапов, как Армении. Или тебе затмили взоры дары Вологеза? Или не знаешь ты, что только боязнь ромейских легионов удерживает его армии вдалеке от твоих границ? Но скоро эти псы сцепятся, и тогда один из них должен одержать верх. С ними-то тебе и придется бороться. Власти надо противопоставить власть, силе – силу, армии – армию, а не толпу охотников и пастухов. В противном случае войско ждёт поражение, страну – разруха, а жителей её – позорный плен и рабство…

В сердцах оттолкнув его, Зармайр поднялся и тяжело заходил по комнате. Тьма мыслей, водоворот чувств теснились в его душе, не находя выхода. Перед глазами его то сверкало пугающей белизной тело дочери, то появлялась дерзкая усмешка вождя кадуссиев Скайорди, то тяжелые золотые колонны тронного зала Вологеза, сказочная пышность двора и буйная зелень садов на крышах Ктесифона. Искушение обрушилось на царя… Искушение властью, гордостью, любовью… До чего же все-таки слаб человек…

Клавдий вышел из дома, когда солнце начало садиться. Лектику он не взял, до Палатина было недалеко. Наступал удушливый сентябрьский вечер. Легкий ветерок пригонял тучи комаров с Памптинских болот. Мошкара плотными роями вилась над бесчисленными фонтанами, наполняла уши пронзительным звоном. В эти вечерние часы, каждодневно бурлящие улицы Рима стихали, закрывались лавки, хозяева харчевен выталкивали на улицы засидевшихся бродяг, пустели площади и храмы. Подходя к Палатинскому взвозу, Метелл обратил внимание на толпу людей, сопровождавших внушительных размеров лектику-октофор, которую, подняв на плечи, несли восемь чернокожих носильщиков, В носилках, обмахиваясь веером из страусиных перьев, сидел багроволицый толстяк с надменным взором.

Один из толпы, сопровождавшей носилки, обернулся, взял Клавдия за руку и сказал с приветливой улыбкой:

– Рад приветствовать отважного покорителя германцев!

– Гай Мауриций! – радостно воскликнул Метелл, – Вот так встреча! Зачем ты сопровождаешь этого несчастного заморыша? Ищешь тему для очередной сатиры?

Щуплый черноволосый Гай Мауриций, однокашник Клавдия и его родственник со стороны жены, опустил взгляд и как-то нелепо пожал плечами:

– Я… Видишь ли, я у него на службе, Клавдий. Это… Меттий Кар.

Услышав это имя, Клавдий внутри содрогнулся,

– Меттий Кар? – негромко переспросил он. – Этот квадруплатор?[37]

– Совершенно верно, – подтвердил Мауриций. – Отъявленный мерзавец и гнуснейший из доносчиков. Сейчас мы были в суде, где он обрек на гибель достойнейшего Геренния Сенециона.

– И ты, всадник, ходишь в клиентах у этого негодяя? – изумился Клавдий, – Прости, я тороплюсь…

– Постой, Клавдий! – жалобно воскликнул Мауриций. – Не суди поспешно. Ведь я уже не всадник. Родня от меня отвернулась… И мне… мне надо на что-то существовать. Не идти же в могильщики.

– Почему ты оказался изгнанным из сословия?

– Меня погубила Мельпомена, – Мауриций застенчиво потупил взор. – Спектакль… Обычный любительский спектакль. Я в нем сыграл роль Улисса, очень смешную. Все говорили, что она мне удалась…

– Сумасшедший!

– Но мы и в самом деле не делали ничего особенного. Собрались только самые близкие друзья. Но кто-то донес на нас. Двоих казнили. Троих изгнали. А меня Кар пощадил. Он спас мое тело, но взамен выторговал душу. И теперь я кормлюсь за его счет, сочиняю для него стихи и речи… Он ведь глуп, как пробка, и спесив как Нерон. Ну, прощай, старина, – вздохнул он, – мне к утру надо приготовить эпитафию на смерть его дядюшки. Старик, правда, еще не умер, но активно готовится отойти к Харону. А Кар вертится ужом, не зная как ему угодить… Рад был тебя увидеть.

– Приходи завтра к портику Ливии после второго завтрака, часам к восьми, – предложил Клавдий. – Сходим вместе к Агриппе.

– С удовольствием, – улыбнулся Мауриций.

В июне этого года Императору Домициану (Цезарю Августу Германику) исполнилось сорок три года. Четырнадцать из них он стоял у кормила власти и правил рукой твердой и беспощадной. Немногие из патрициев, переживших правление Нерона, частенько сравнивали свирепость обоих императоров и сомневались, кому из них отдать в этом сомнительном достоинстве пальму первенства. Но если жестокость и распущенность обоих цезарей была примерно равной, то одного лишь достоинства нельзя было отнять у Нерона – он был поэтом. И неважно, был он талантлив или бездарен; он был рожден артистом, он любил это занятие; он был творцом, пусть не первой руки, но искренним, обладавшим немалым художественным чутьем и вкусом. Нерон умел дарить своему народу праздники, сам был душой и заводилой всех немыслимых придворных чудачеств, сумевший даже из грандиозной трагедии – ужасного пожара в Риме – сотворить эпическое представление. Придворные ненавидели его и страшились, народ – посмеивался и рукоплескал. Потомку Флавиев было трудно тягаться с ним уже хотя бы потому, что он не любил и не понимал искусства. Зато во всем остальном он настолько напоминал царственного фигляра, что его даже втихомолку прозвали «лысым Нероном»; увы, и здесь сравнение было не в его пользу.

В молодости Домициан пописывал дрянные стишки и распевал их, подыгрывая себе на кифаре. Его немногочисленные друзья с бо́льшим удовольствием послушали бы кошачий концерт, нежели это пение. Впрочем, стихоплетством он занимался больше от скуки, пытаясь хоть чем-то скрасить вынужденное безделье. Никто всерьёз не верил, что он когда-нибудь займет престол. Однако неожиданно скончался его отец, Веспасиан, затем после двух лет правления подозрительно быстро почил и брат Тит… Злые языки поговаривали, что если бы Веспасиан только мог предположить, что его младший сын станет принцепсом, он отправил бы его на острова сразу же после рождения. Но ни первый из Флавиев, и ни один из его сподвижников всерьёз не верили в воцарение Домициана и даже отдаленно не могли предположить, каким окажется его принципат.

Столь неожиданно придя к власти, (упорно поговаривали, что для него самого этот приход не был неожиданностью), Домициан сразу же забросил и творчество, и занятия с риторами и философами и ринулся править!