– Я читал стихи Марциала. – сказал Клавдий. – Они намного талантливее этих подзаборных виршей.

– Не знаю, не знаю… – с сомнением проговорил Домициан. – В наш век всеобщей грамотности умников развелось слишком много. Эти уличные гении подобны своре собак, с лаем бегущих за колесницей. Но стоит вознице поднять хлыст, и все они с визгом разбегаются, поджав хвосты. Поэтому хлыст должен быть поднят всегда! Всех не достать, но кому-то попадет… И его печальный пример вразумит остальных!

Император ненадолго задумался и продолжал:

– Итак, о походе. Мне нужна Индия, Метелл. Нет, я не собираюсь повторять анабасиса Александра. Это дело не одного года. Но я должен торговать с Индией напрямую, не дожидаясь милости от парфян. Путь к ней лежит через Гирканское море[42]. На нём потребуется построить или захватить хороший укрепленный порт, произвести разведку основных торговых путей, нанести их на карту…

– Ты хочешь, чтобы я завоевал для тебя Албанию? – полуутвердительно произнес Метелл.

– Ну… не завоевал, а, скажем так, привел к покорности, – усмехнулся Домициан. – Да там всего-то на всего полтора-два десятка племен, которые вечно между собой грызутся. Наше вмешательство положит конец племенным распрям, и таким образом послужит лишь делу мира. Может быть, я даже объявлю албанского царя своим другом и союзником. Нет, нет, это не будет войной, и ради этого похода мы не откроем врата храма Януса. Твоя задача, дружок, лишь продемонстрировать варварам силу и несокрушимость римского оружия.

– С одним легионом?

– С одним из лучших моих легионов. К нему ты можешь набрать сколько угодно вспомогательных частей, сирийскую, коммагенскую и вифинскую конницу. По пути – хорошенько припугнешь армян – что-то их новый царь не торопится ко мне за диадемой. Но основные военные действия будут вестись руками кавказских иберов. Их царь готовит поход против албанов и пригласил меня присоединиться к нему будущей весной,

– Значит весной…

– Не позже праздника Злого Юпитера ты должен будешь прибыть с легионом на реку Кир, где встретишься с иберами и начнешь поход к Гирканскому морю. Да будет с тобой помощь Марса-Мстителя!

Послышался легкий шорох. Император вздрогнул и обернулся. Его спальник Парфений стоял у дверей, пряча ухмылку в жидкую бородёнку.

– Что-то новое на сегодня? – осведомился Домициан.

– Две козочки, – сладенько прошептал Парфений. – Прямо с семейного жертвенника. Белы как снег и невинней агнцев…

Император довольно улыбнулся.

– Вели им готовиться. Я скоро приду. Да, Метелл, – он обнял Клавдия за плечи, – каждому из нас предстоит своя борьба. Тебе – вооруженная, а мне – постельная, – он хихикнул. – Короче, легат, действуй не мешкая. Завтра же зайди к Капитону за деньгами и документами. Скажешь ему, что я доволен его рекомендацией. Прощай!

Метелл поклонился и вновь увидел перед глазами толстые холеные пальцы, унизанные перстнями, в которых поблескивали самоцветы. Увидел – и неуклюже уткнулся в них носом…

Усмехнувшись, император потрепал его по волосам. По пути пола его длинной шелковой туники зацепилась о завиток цветочной кадки, и Домициан подёрнул ткань тем же легким машинальным движением, как нынешним утром сделала это девушка, казнённая у Коллинских ворот. У Клавдия потемнело в глазах. На какое-то мгновение весь пол и стены и всё вокруг показалось ему забрызганным пунцовой кровью… Теплый кровавый обрубок коснулся его щеки, мазнул по щеке парным мясом… Клавдий отшатнулся и наткнулся на служителя, который почтительным поклоном приглашал его к выходу. Конечно же, всё это только причудилось. Игра больного воображения заставила его принять пышные лилово-алые цветы, один из которых коснулся только что его щеки, за куски обнаженной плоти.

Но отчего, размышлял Клавдий, выходя из оранжереи, отчего из памяти его не выходит эта жалкая остриженная головка затравленной девушки, ее потухший взгляд и трогательно блеснувшая пятка?

Корнелия… В юности при звуках этого имени у него порою замирало сердце. Облик ее завораживал какой-то особенной, неземной, отстранённой от всего обыденного красотой. Тяжёлые волосы оттягивали её голову назад, и оттого взгляд её был всегда устремлен куда-то очень далеко вперёд и вдаль, в заоблачные высоты, на которых, верно, обитала ее богиня. Походка её была такой лёгкой и плавной, что казалось, что она не шла, а парила над землей, когда в сопровождении подруг-жриц ежеутренне шествовала от Дома Весталок к круглому храму Весты. Но всё это было так давно; между теми днями и нынешним пролегла пропасть, вместившая в себя две войны, любовь и неудачный брак.

На следующий день в одиннадцатом часу Метелл и Гай Мауриций обедали в банях Агриппы, в уютной нише, где журчал фонтан, и банщик, толстый нубиец, исполнял все пожелания именитых гостей и охранял их от нескромных взоров.

– Умх!.. Какая пулярка! – бормотал Мауриций, откладывая обглоданную тушку. – Прямо настоящий гусь! А это что? Устрицы?! И очень даже недурные, клянусь Вакхом. Почему ты не ешь?

Клавдий рассеянно пожал плечами. Мысли его витали вокруг недавней встречи с секретарем императора.

– Видно, этот твой Кар тебя совершенно не кормит, – рассеянно заметил он.

– Кормить-то кормит, но корм этот не для благородного азиатского жеребца, а для галльского битюга, – объяснил Мауриций. – Сам он за обедом уплетает жирных каплунов, лососину, телячьи вырезки, запивая всё это выдержанным фалерном[43]. Нам же велит подавать по крошечному кочешку салата, улитки с прогорклым маслом, которое слили из светильников, а запивать заставляет прошлогодним тускуланским уксусом…

– Ну, ты уж скажешь…

– Чистым уксусом, клянусь Фортуной Пренестинской! – уверял его Мауриций, – Знал бы ты, какая изжога разыгрывается у меня после этих пиршеств. Но с винами вообще сейчас черт-те что творится. Цена даже на молодое ватиканское подскочила втрое. Знаешь, что люди говорят?..

– Знаю, – усмехнулся Метелл и привел эпизод с листовкой, Мауриций язвительно рассмеялся.

– По-моему, – сказал он, прихлебывая вино, – это первый в истории Рима случай, когда в народе настолько явно пробудилось поэтическое чувство. Про его предшественников рассказывали скабрезные истории, в которых было мало что выдуманного, кое на кого писали памфлеты, но чтобы такое количество стихотворений! – он покачал головой и сказал вполголоса, зорко поглядывая в сторону выхода: – Редко кого народ так ненавидит, как этого плешивого Нерона. Но, будем справедливы: в Агенобарбе было хоть какое-то величие, Веспасиана тоже ругали за жадность, но любили. Тита – просто любили, хоть и поругивали. Этот же… Веришь ли, дорогой Метелл, когда я узнал, что тебя из армии вызвали во дворец, я посчитал тебя приговоренным и потому не торопился на встречу с тобой, так что даже заставил тебя ждать. Я же знаю, и все знают, что в обычае этого палача, рядом с которым невинными детьми кажутся и Синис, и Прокопт, и Керкион[44], – издевательство над человеком сочетать с самым низким лицемерием, и, клянусь, ни при одном принцепсе не было столько трескотни, столько самовосхвалений, столько болтовни о народном благе. Видел бы ты, с каким потуплено-смиренным видом он принимает золотые и серебряные статуи, которые вынуждены дарить ему провинциальные городки. А сколько он возвел посвященных себе монументов, храмов, арок. Кстати, на одной из них недавно появилась надпись, над которой хохотал весь город.

– Какая же?

– «Арка»? – сказал Мауриций и с хитрецой взглянул на друга.

Клавдий с удивлением вскинул брови.