«А дальше? – билась в мозгу затаенная мысль. – Что же дальше? Тебе уже сорок три. И мало осталось лет до той поры, пока не призовет тебя Господь твой пред лице свое. И спросит он, учитель веры моей – где ученики твои? Что полезного сделал ты в этой жизни и для чего жил? Для чего лгал другим и себе самому, что страдал во славу мою, что тебе до нее?» – и чем старательнее он гнал от себя подобные мысли, тем настойчивее они являлись ему.

Осторожным движением мать пригладила его уже изрядно поредевшие волосы на темени, и Элиша, уткнувшись ей в плечо глухо зарыдал.

Крик петуха пробудил обоих.

Кирилл открыл глаза, быстро и нервно огляделся и снова откинул голову и смежил веки, пытаясь догнать обрывки улетевшего с сна. Значит все это был только сон. Прекрасный и солнечный кошмар. Стук дождевых капель его подсознание воплотило в дробный перебор копыт, запахи лошадиного пота и навоза пробудили в нем воспоминания о любимом жеребце Сайке, а лежалое сено, на котором он спал, подарило упоительные ароматы трав весенней степи. Он мчался и мчался по безбрежному полю, подгоняя коня гортанными выкриками, и всё гнался за чем-то неуловимым, за каким-то туманно-зыбким облачком, которое ему во что бы то ни стало требовалось догнать. Неожиданно оно остановилось, стало приобретать пугающе-знакомые очертания. Конь захрапел и заржал, становясь на дыбы, напуганный запахами гниения и видом истерзанной человеческой плоти, Он висел на кресте, вывернув шею в агонии нестерпимой муки. Лица Его нельзя было разобрать под шапкой спутанных волос. Но Кирилл знал, что должен, обязательно должен увидеть Его лицо, ибо что-то очень знакомое было во всем облике этого человека. Но сколько он не пытался заглянуть, лицо всё время ускользало от него, а норовистый конь крутился и тонко ржал, не желая подходить к кресту, сбитому из толстых необтесанных бревен, И в миг, когда Кирилл уже готов был узнать Его, видение исчезло…

Славий тоже зашевелился. Когда Кирилл толкнул его в бок, он замычал и резко махнул рукой, ударив пустоту, И вдруг, осознав, что совершил нечто запретное, он встрепенулся и сел, протирая глаза. Он взглянул на зарешеченное окошко под потолком, на мягкую синеву небес, где уже поблекла яркая звездочка, которую у них звали Лелей, а здесь – кто Люцифером, кто Эоем, кто Геспером[23], шмыгнул носом и обернулся к Кириллу.

– Ты чего? – опросил он набычившись.

– Утро, – ответил Кирилл. – Надо вставать.

– А этот приходил? – Славий мотнул головой в сторону двери.

– Придет.

Славий сонно кивнул и, упав в сено, закрыл глаза локтем и стал жевать травинку. Он старательно делал вид будто ему совершенно наплевать на то, что народился новый проклятый день этого проклятого года; что ему вновь придется жевать сухую лепешку, размачивал ее в брюквенной бурде; что сегодня его вновь погонят вколачивать колья для нового загона. Он делал вид, что не видит, как Кирилл деревянной лопатой старательно сгребает навоз из-под лошадиных копыт, шлепает коней по крутим задам, каждого зовет по имени, о чем-то говорит с ними на непонятном языке… А кони фыркают и тычутся мордами в его лицо.

Кирилл сгреб навоз в угол и, подхватив два кожаных ведра, поспешил за водой. Славим дождался, пока он вернется и, когда он проходил мимо, подставил ему ногу. Кирилл упал, расплескав воду, и сел в луже, растерянно глядя на этого здоровенного белобрысого парня, который развалился на своей охапке сена и делал вид, будто спит, хотя он совсем не спит, а внимательно сквозь прищуренные веки за ним наблюдает. Кирилл поднялся, подобрал ведра и, проходя пихнул протянутую поперек прохода ногу, а мгновенно взвившегося Славия встретил крепким ударом ведра по носу. На это Славий ответил ему таким пинком, что ребра Кирилла затрещали, дыхание перехватило. Оба повалились на пол и покатились в лужу. И несмотря на то, что оба были примерно равного возраста – лет по двадцать пять, не более, но Славий был здоровее, выше ростом, шире в кости, тяжелее. Он быстро подмял под себя Кирилла и принялся тузить приговаривая:

– Ах ты сволочь, лошак паршивый, старательный!.. А для кого ты, змеиный глаз, стараешься?.. Для Пакостника, сучье вымя, стараешься?!.. За лишнюю лепешку спину гнешь? Как же, дождёшься ты от него лепешек!

Он не услышал шагов, приближающегося к конюшне человека, скрипа отворившейся двери и потому удар хлыста потряс его как гром среди ясного неба. Славий откатился в сторону и закрыл лицо руками. Следующий удар должен был достаться Кириллу, но тот быстро вскочил и встал прямо перед конюшим Телефоном, которого рабы за глаза прозвали Пакостником,

«Эх дать бы ему по гляделкам… – мечтательно подумал Телефрон, зная, что никогда этого не сделает. И не потому, что хозяин забьёт за изувеченного раба, тут как-нибудь можно будет выкрутиться. Не мог Телефрон выносить этого открытого и спокойного взгляда свободного человека, хотя всем известно, что этот Кирилл такой же подлый раб, как и сам Телефрон. Полгода назад его задержали клесте с шайкой бродяг, которые заявили было, что они паломники. Но так как никто из них не сказал, какому богу они поклоняются и куда именно шли на богомолье, а на кого-то надо было свалить недавнее ограбление храма Юпитера Долихена[24], то на них и свалили. А поскольку прямых доказательств этому не было, судьи-дуумвиры приговорили всех к продаже в рабство, дабы хоть как-то покрыть ущерб, нанесенный храму.

Однако непохоже было, что Кирилл хоть как-то тяготился своим подневольным положением. Он ел что дадут, спал где прикажут и делал то, что велели. За лошадями он ухаживал с видимой любовью и довольно умело. И Телефрон мог бы быть им доволен, если бы не этот его независимый взгляд, который, казалось, говорил: «вы все рабы, а я – делаю то, что мне до душе».

– Э-эх вы… варвары… – брезгливо протянул Телефрон, опуская хлыст. – Лошадям задайте корм, напоите, почистите, уберите конюшню, а потом ступайте жрать!

Он ушел, а Славий продолжал лежать, закрыв лицо руками. Но лежи – не лежи, а вставать все же надо. Хоть он и был уверен, что если даже не встанет, то Кирилл все сделает сам, В конюшне стояли двадцать две лошади, по одиннадцати на брата, И если с ними быстро не управиться, то рабская «фамилия» слопает весь завтрак до последней крошки. Ловко же наказал их Пакостник!

Почувствовав робкое прикосновение, Славий резко отдернул руку и в упор взглянул на Кирилла, Тот стоял перед ним на коленях.

– Ну? Чего тебе? – в бешенстве крикнул Славий,

– Ты… ты прости меня, Славий, – тихо сказал Кирилл. – Я ведь не хотел тебя бить. Это меня бес под руку толкнул. Ты прости меня, я…

– А иди ты… к своему бесу! – скрипнул зубами Славий и пошел за водой.

– Ну что, дождался «спасиба»? – спросил он уже позже, когда, окатив из ведра могучего жеребца Ахилла, яростно надраивал ему бока клоком сена. – Подкинул тебе лепешку Пакостник? Зря старался.

Немного помедлив Кирилл ответил:

– Я не для лепешки старался, Я – для коня.

– Твой что ли конь?

– Зачем мой? Просто – конь…

Странной казалась Славию эта любовь к лошадям. Там, где он родился, в далеких дремучих лесах лошадей было немного, ими владели старейшины-конязи и берегли для походов. А Кирилл рассказывал о местах, где коней было много. Почти столько же, сколько людей и собак. Люди любили своих четвероногих друзей – и те хранили им верность.

Для Славия же с лошадьми была связаны самые мучительные воспоминания. Конные отряды будинов нападали на их деревни, угоняли мужчин, женщин и детей, безжалостно убивали стариков, сжигали всё, что не могли прихватить с собой. Конной лавой подавили они неудавшуюся атаку вятичей, порубили их своими острыми кривыми мечами, И храпящий конь со вспоротым брюхом, навалившись на Славил, прижал его к земле и тем самым обрек, на бесславный плен и рабство. Он бежал шесть раз, пока его не привязали веревкой к хвосту коня. На хорошего скакуна будины[25] обменяли Славия у скифов. От тех он пытался бежать три раза, но на третий раз ему отрезали ухо и заставили сожрать его. Тогда Славна ненадолго успокоился. Но работать не желал, и тогда его продали грекам в город Херсонес, Оттуда его переправили в Синопу, где его и приобрел Валерии Лициниан, опальный римский патриций, который по приговору сенатского суда, утвержденному императором Домицианом, отправлялся в наследное поместье своего отца под Мелитеной, в Каппадокии[26]. По пути он сочетал тяготы изгнания с прелестями морского путешествия.