Сейчас же голова ее была на удивление легкой, остриженной, как у портовой проститутки, и стола не была подпоясана и висела мешком, и сорван был медальон. От всей этой намеренной неприбранности Корнелия чувствовала себя более, чем голой – она была будто распята тысячами цепких, прилипчивых взглядов. Она ждала глумления и поругания, но толпа была на удивление молчаливой, и каждый, на кого падал ее взгляд, неловко ежился и опускал глаза, будто в чем-то был виновен перед нею. Лишь верховный фламин Криспин правая рука цезаря, пытался и не мог сдержать торжествующей улыбки.

– Смейся же! – гневно сказала ему Корнелия. – Твой император победил! Я приносила жертвы, а он справил триумф!

И повернувшись, она направилась к проему в стене. Через два шага ее стола зацепилась за камень. Она подобрала ее, и какой-то сорванец, увидев ее босые пятки, гулко а заливисто свистнул, И тут же смолк, сбитый с ног чьей-то крепкой затрещиной. Свист подстегнул ее будто бичом. Спотыкаясь и раня ноги об острую щебенку она подошла к проему и на мгновение задержалась, пытаясь проникнуть взором вглубь глухой черноты и представить, что ее там ожидает. Один из палачей подал ей руку, чтобы помочь взобраться. Она отдернула свою руку и смерила его таким взглядом, что он опустил глаза и побагровел от стыда. Хотя, какой из него палач? Обычный каменщик из водопроводной службы, И не все ли ему равно, что замуровывать – свинцовые трубы в банях или женщину?

Сделав несколько шагов, Корнелия упала на каменное ложе, застланное дерюгой. Здесь же, рядом лежал кувшин с водой и корзинка с несколькими хлебцами, сушеной рыбой и сыром. Кто-то позаботился о том, чтобы ее смерть была нелегкой…

Застучала лопатка, накладывая раствор.

Поискав глазами Созия, Клавдий сделал ему знак держаться поодаль. Ему почему-то казалось, что он не может покинуть Марка сразу после всего, что произошло,

– Ты был знаком с нею? – осторожно спросил он.

Марк горько усмехнулся.

– Знаком… не то слово. Я любил ее. Всю свою сознательную жизнь. Она ведь, как и я, родом из Испании. Наши родители были друзьями. В наших детских играх я всегда был Персеем, Энеем, Гектором, а она – Андромедой, Дидоной, Андромахой. Я спасал ее от драконов и расколдовывал злобные чары. Потом ее родители переехали в Рим. И вдруг я узнал, что Веспасиан в знак особой милости к ее отцу рекомендовал его дочь в весталки. Если бы ты знал, как она радовалась. А я писал, что буду ждать ее. В то время мне было все равно, сколько ждать – тридцать лет или триста. В юности оба этих срока кажутся необъятными. В этом году ей бы исполнилось двадцать шесть, И через каких-нибудь десять лет мы могли бы пожениться…

– Ты ничем не мог помочь ей?

Марк отрицательно покачал головой,

– Разве что чашей цикуты. Но даже этого я не успел сделать.

– А она? Она тоже любила тебя?

– Не знаю… – Марк пожал плечами. – Какое это сейчас имеет значение? Между наш была любовь, но лишь в том смысле, какой ей придавал Платон. Единство разумов, душ, взглядов, – разве это не выше во сто крат, чем грязная похоть? Она дарила меня своей дружбой, и это я оценивал много дороже любви обычных женщин»

– Так она была невинна?

– А ты сомневался? Разве ты не видел ее? Разве каждый ее взгляд, каждый жест, каждый шаг не вопияли о невинности? Ведь обвинение трещало но швам. Да и что ей могли инкриминировать? Все ее преступление заключалось в том, что она оказалась на пути процессии, которая вела на казнь сенатора Нерву. Этот старейший и честнейший из наших сенаторов забаллотировал на выборах убийцу и развратника Криспина, которого наш цезарь решил выдвинуть в консулы. Хорош был бы консул – пьяница и доносчик, которого собственные рабы призвали в суд по обвинению в разврате. Кандидатура, вполне достойная сборища рабов и ничтожеств, которое собой являет наш сенат. И поскольку Нерву нельзя было обвинить ни в чём, кроме доброты и честности (а я его прекрасно знал, в юности он заменил мне погибшего отца), его вместе с друзьями, Орфитом и Руфом обвинили в некромантии и человекоедстве.

– Что за вздор? – поразился Клавдий.

– И судьи не только поверили этому вздору, но и осудили всех троих на казнь. На смертном-то пути и встретилась с ними Корнелия, уж не знаю, случайно или нет. Осужденных, по обычаю, помиловали, казнь им заменили ссылкой на острова. Но на весталок принцепс затаил злобу, взял под стражу – и сел в лужу. Они были невинны! И тут в лапы Криспина попался Валерий Лициниан, жалкий щеголь, болтун, паршивый адвокатишко, который со страху был готов оговорить кого угодно. Император плясал от радости, приговаривая: «Лициниан нас оправдал!» Спасая свою шкуру, этот негодяй оболгал Корнелию, ее подруг, трибуна городской когорты Целера. – Марк сжал кулаки и желваки заходили под его скулами. – Бедного парня до смерти забили розгами. Он до последнего вздоха кричал, что не виновен. Весталкам, против которых не хватило улик, милостиво разрешили покончить с собой. А Корнелию… Как поступили с ней, ты видел, – завершил Марк свой рассказ.

– Отвык я от всего этого, – сказал Клавдий. – Я ведь семь лет не был в Риме.

– А сейчас – каким ветром тебя сюда занесло?

– Приказано явиться к цезарю. Он сейчас в Риме?

– Готовился к отъезду в Альбу, но задержался. Полагаю, что из-за казни. Ты найдешь его в Новом дворце. Опасайся его, Метелл, это страшный человек, Трижды подумай, прежде чем сказать что-либо. Не доверяй его милостям, ибо уже были случаи, когда он вечером ласкал человека, а утром отправлял на казнь. И… держи меня в курсе своих дел. Я задержусь еще дня на два-три. Найдешь меня в доме Лициния Суры. Подвезти тебя?

– Не стоит, мне здесь недалеко.

– Ну, как знаешь. Прощай. И еще… – Марк крепко сжал его руку. – Я просил бы тебя сохранить в тайне наш разговор и вообще то, что видел меня. О моем приезде никто не должен знать.

Марк сел в паланкин-лектику, которую подхватили четыре рослых каппадокийца и понесли, расталкивая прохожих.

Метелл огляделся. Он стоял на пересечении Длинной улицы и Аргилета. Для того, чтобы добраться до Эсквилина, где стоял его дом, ему требовалось пройти до Субуры и по ней подняться к Оппию.

Но прежде всего требовалось избавиться от коней. Преторианские казармы, где находилась главная станция императорском почты, располагались чуть поодаль от Коллинских ворот, так что пришлось возвращаться. Лошади неспокойно пряли ушами, почувствовав близость родного стойла.

В казарме с ними никто не хотел разговаривать, поскольку трибун был в отъезде, центурион болел, а замещавший его оптион ни за что не хотел отвечать. То есть лошадей он готов был принять, но ставить печать почты на расписке не мог. Проторчав там до полудня и изругавшись до хрипоты, Клавдий все-таки избавился от кляч и отправился домой в сопровождении тяжело нагруженного Созия.

На Аргилете путь Клавдию и его слуге преградила пышная процессия. Важно шествовала жрецы, украшенные вашими. За ними гнали рыжих бычков, Их короткие рожки были увиты гирляндами цветов.

– Что за праздник? – рассеянно спросил Клавдий у какого-то мужичка, по виду сельчанина, который, стоя у лавки кожевенника, приценивался к конской сбруе.

– Римские Игры, – ответил тот, – с удивлением поглядев на него

– Господин центурион уже и дням счет потерял, – съехидничал жирный торговец. – Вот уж кому хорошо живется – за чужой счет, Воистину; «цари беснуются, а платятся ахеяне»…

Клавдий замедлил шаг и взглянул на Созия.

– Тебе не кажется этот господин похожим на кого-то?

– Воистину: «кабан Минерву поучающий», – нашелся слуга.

– Вот именно, – подтвердил Клавдий. – А кроме всего еще и неблагодарный. Или тебе, свиная рожа, плохо живется при нашем цезаре?