– Ты слышишь?! – с гневом воскликнул жрец, схватив Зармайра за рукав. – Слышишь, что говорит твой сын, твой наследник, будущий царь албанского народа? Он ставит нас ниже скифов! Он топчет в грязи веру своих предков! А ведь я предупреждал, чтобы ты не отрывал его от себя, не отправлял учиться невесть чему у армян. Тиридат сделал из него армянина! Он молится поганым армянским и греческим богам, он…

– Агирра, – позвал царь.

Из толпы его приближенных выступил щуплый мужчина в белом хитоне и в высокой островерхой шапке. На тощем лице его, кроме впалых глубоких глаз поражал длинный крючковатый нос и космы спутанных волос, которые, разлетевшись по плечам, казалось, составляли единое целое с бородой и усами.

– У вас в Мидии[12] тоже приносят людей в жертву богам? – осведомился царь.

Низко склонившись перед ним Агирра затряс головой:

– Нет, о великий государь! Спитама Заратушра[13], оставивший нам святые откровения Ахура Мазды[14], прямо указывал, что кровь, войны и насилия угодны лишь мерзкому Ангра Майнью и подлым его девам. Светлейшему же Мазде угодны гимны в его честь, аромат барсмана[15] и сладкое молоко хаомы[16]…

– Грешно, грешно, государь, – воскликнул Амзасц, – чем плоха для тебя вера наших отцов и дедов, что ты приближаешь к себе магов[17]!? Истинно говорю тебе, гнев Михра будет ужасен! Уже гремит он молниями, уже летит страшный Ажи-Дахака[18], дабы покарать неверующих и усомнившихся! Страшное горе повисло над страной Алуан!..

Тягостное молчание повисло после этих слов. Придворные понурили голову, дергали себя за уши и тайком сплёвывали, пытаясь отвести от себя грядущую беду. И лишь царевич Парэт, юноша вызвавший этот яростный спор, тихо улыбался.

Зармайр уже стар. Ему за шестьдесят. Двадцать семь лет прошло с тех пор, как он принял власть для борьбы с ордами аланов и прогнал кочевников за перевалы Северного Кавказа, милостиво позволив лишь маскутам селиться на земле Алуан и охранять ее от дальнейших вторжений. Решение это было столь же мудрым, сколь и дальновидным, хоть и не все тогда это понимали. И поныне Зармайр делал всё, чтобы объединить населявшие страну племена, связать их единым языком, монетой, письменностью. И лишь мидийские маги во главе с Агиррой, присланные ему соседом и родственником, царем Атропатены Пакором, подсказали ему счастливую мысль – объединить народы единой религией, гуманной и целенаправленной, поддерживающей деяния царей и строго карающей неверных.

Маги бродили по городам и деревням, вещали, убеждали, проповедовали. Каспии приняли новую религию безоговорочно, Гаргары колебались. Утии, узнав, что Заратуштра завешал не хоронить покойников, а оставлять на растерзание хищным птицам и шакалам – те вообще забили проповедников камнями и погребли согласно указанному ими обряду. Последнее обстоятельство немало смущало и царя. Напрасно он просил магов хоть в этом отступить от требований сурового пророка – те были непоколебимы.

Царевича Парэта эти новшества не смущали. После того, как Пакор выдал за него свою дочь Армавак, молодой человек стал убеждённым огнепоклонником. Ему уже исполнилось двадцать шесть лет. Пошел четвертый год с той норы, как вернувшись из Арташата[19], он помогает отцу управлять государством. За эти года он объездил в всю страну, нажил себе многих друзей среди племенных вождей и лютых врагов среди жреческой верхушки.

Пока он терпеливо ждет весны. А когда в прекрасную Кабалу на ежегодный сход вновь соберутся вожди племен на великий ежегодный сход, и Зармайр, чтобы быть с ними на равных уложит свой венец в центр белой кошмы – Парэт вонзит напротив нее в землю свой острый кривой меч – подарок мидийца. И тогда вожди будут решать, кого избрать царем Страны Алуан. И будь что будет.

Херг – вождь каспиев обещал царевичу свой меч. А Скайорди – глава кадуссиев сам же в разговоре намекал, что старому волу большая пашня не по плечу. Рахшанда – царица алазанов еще той весной ввела в его шатер дочь свою Найю (интересно, привезла ли она ее сегодня на служение богине?) – а кому неизвестно, что она гадала на черепашьем панцире и вышло, что дочь ее выйдет замуж за царя. Вождь утиев Кутай еще колеблется, но он сделает так, как повелит ему могущественный сосед – армянский царь.

С Санатруком[20] же Парэта всегда были самые теплые отношения И вообще годы в Немении он провел больше как почетный гость, чем как заложник[21]. За это время он вполне овладел сложным искусством управления государством. Отец все чаще и чаще доверяет ему решение самых сложных вопросов и почти не проверяет исполнение. Он не знает какая жажда власти живет в душе его сына, какой огонь сжигает его при мысли о том, что лучшие годы в жизни пролетают впустую, и даже малая толика величественных и дерзких планов его о победоносных войнах, увлекательных походах и всемирной славе, до сих пор не осуществлена и даже не брезжит в тумане дней грядущих. А ведь Александр в его возрасте уже покорил Египет и Персию.

Жертву приковали к каменным столбам. Иеродул[22] затих, понурил голову и жаркие слезы потекли из глаз его.

Слыша дикие крики, доносившиеся с алтаря, щуплая, сморщенная женщина, вздрагивала, кутаясь в черное покрывало. Ее нещадно толкали в толпе. Женщины оживленно переговаривались:

– Говорят, он маскут нечистый. Из тех, что в прошлом году сожгли Адиаблу.

– Да что ты, Банудаби, разве нечистому в святом храме место? Да и не примет богиня такой жертвы.

– Дуры вы, бабы, каспий он, беспутный проворовавшийся рыбак…

– Говорят, парфянам он жену и детей, своих продал…

– В светлый лик Михра, говорят, плевал!.,

– Грех! Грех-то какой…

– На молодую луну из под правой подмышки глядел!..

– Ох, нечестивец!..

Слыша все эти разговоры женщина в черном опускает голову, и кусает губы пытаясь удержать слезы, ручьями бегущие по лицу.

"Не маскут он и не каспий, не лпин и не утий, а родом он гел из города Гелда, – шепчет она про себя, – звать его Элишей, он сын Ахниара… он мой сын… глупый, маленький мальчишка…

Пятнадцати лет бежал он из дому, пьянствовал, воровал, распутничал. Изредка являлся домой передохнуть – и вновь отправлялся бродяжничать. Исходил он вдоль и поперек всю страну и дошел до должности иеродула храма божественной Ма в Сабаиле.

– Ма-а-ма! – истошно орет здоровенный сорокалетний детина, когда его приковывают к столбам алтаря. – Прости меня, ма-а-а-ма!»

Голос его заглушает нарастающий грохот гонга, яростным стёкотом надрываются барабаны, и дудки заливистым лаем встречают группу обнаженных, диковатого вида женщин и мужчин – рабов и жриц плотоядной богини. Пляшут они исступленно, отрешившись от всего земного, зная, что в свое время дойдет жребий и до каждого из них – и так же каждый предстанет перед ликом богов и будет ожидать нестерпимой пытки, дабы неслыханными страданиями искупить грехи свои и народа своего.

Жрецы в белых хитонах воздели руки ввысь – и иеродулы пали ниц, зарылись лицами в пыль. И так же пала тысячеликая толпа, вожди, вельможи и простолюдины. И наступила тишина, прерываемая лишь спокойным мерным шипением. Оно доносится из разверстого рта изваяния богини. В назначенный срок поднесет жрец к нему факел и взревет, вознесется к нему столб жаркого, пламени, пожрет комок скорчившегося человеческого мяса, с которого предварительно сдерут кожу. А содранной и тщательно выдубленной кожей жертвы будет заботливо обита внутренность храма, как и кожами сотен нечестивых его собратьев.