Смутно представляя себе круг обязанностей государственного мужа, он первым делом решил проявить себя на поприще полководца. Однако две неудачные кампании с даками и хаттами остудили его воинственный пыл, Домициан вернулся в Рим и принялся раскрывать заговоры, которые ему снились на каждом шагу. Самолично вершил он суд и расправу, карая и милуя по собственному усмотрению, Любил он и председательствовать в суде, порой принимал участие в процессах, как зритель и, походя, выносил безапелляционные суждения о делах, которые казались ему очевидными. И многие истцы, как и ответчики, рады были бы забросить свои тяжбы и бежать со всех ног, лишь бы не видеть его полного белого лица с ярким румянцем на щеках, не встречаться глазами со странным взглядом его больших голубых глаз с крохотными зрачками…

В описываемую нами минуту эти глаза любовались солнцем, которое пряталось за облаками, повисшими над садами. Мецената, и проливало на крыши Города пышные снопы золотисто-розовых лучей…

… поглядывали на кусок гниющего мяса, над которым вилась стая жирных зеленоватых мух…

…И при этом периодически останавливались на колонне, выложенной редчайшим каппадокийским мрамором, называемым «лунным камнем». Полупрозрачный, он давал возможность видеть всё, что творилось за спиной.

Неожиданно внимание цезаря привлекла одна, особенно жирная и крупная муха, которая налетела на мясо с яростным жужжанием и, отгоняя остальных, принялась виться вокруг него с невообразимой скоростью.

Император весь подобрался, затаил дыхание. Азарт заиграл на его лице. Он терпеливо выжидал, пока муха успокоится и сядет, но она, будто заподозрив неладное, придирчиво гудела и опускалась лишь на мгновение. Но искушение было слишком велико, и круто спикировав, муха застыла на мясе, как вкопанная и принялась выстукивать гниющую плоть своим большим тупым хоботком. В то же мгновение левая рука императора молниеносным движением метнулась вперед и сжала муху в кулаке, Домициан улыбнулся. Он сызмальства испытывал невыразимое блаженство, ощущая, как шевелится в сомкнутой ладони крохотное упорное тельце. Теперь предстояла самая ответственная часть операции: необходимо было насадить жирную красавицу на длинный и острый стиль, на котором уже сидело двадцать две ее незадачливых подруги, наловленные им за полтора часа охоты. В эту минуту Домициан почувствовал на себе чужой пристальный взгляд и в страхе обернулся. Перед ним стоял Метелл. Муха вырвалась из плена разжавшихся пальцев и с жалобным жужжанием улетела прочь.

– Счастлив видеть тебя здоровым и счастливым, мой бог и повелитель, – сказал Клавдий, низко поклонившись,

– Это ты, Метелл? – император улыбнулся и протянул ему руку, – Подойди же!

Метелл приблизился и взглянул на его пухлую белую руку, на пальцы, держащие стиль и небрежно оттопыренные для поцелуя, взглянул – и поклонился еще ниже,

И император, поняв, что целовать руки этот мужлан не приучен, отбросил стиль и, подойдя к Клавдию, ласково взъерошил его волосы.

– Когда ты был предводителем юношества, волосы твои, помнится, были медовые. А сейчас поседели и стали, как снег с медом… – с грустью произнес он. – Но такие же густые и упругие как в юности. А я, знаешь ли, оплешивел.

– Я не заметил этого, – вполне искренне сказал Клавдий.

– Сказав так, ты продлил жизнь моему космету, – император взглянул на собственное отражение в стене и бережно провел рукою по аккуратно зачесанным назад и завитыми волосам, искусно прикрывавшим обширную лысину на затылке. Затем повернул голову и спросил:

– Хорошо ли ты доехал? Не потревожили ли тебя разбойники?

– Благодарение Минерве! Твои дороги свободны от сброда. Почта работает прекрасно. Из лагеря я выехал за четыре дня до августовских ид[38] и, как видишь, сегодня уже здесь.

– Прекрасно! Как мои солдаты? Довольны ли они службой?

– Они счастливы и не устают благодарить и благословлять своего бога и господина.

– Да… – император улыбнулся. – Я люблю моих славных солдат. И потому иду для них на любые жертвы. Хотя многие из них этого и не ценят. Скажи мне по совести, Метелл, кто делал для военных больше, чем я? Кто столько дарил их землёй, поместьями, льготами кто освобождал их от налогов, кто и когда платил им такое жалованье?

– Никто и никогда, – ответил Клавдий. И это было совершеннейшей правдой. – Ни один из моих солдат никогда не говорил о тебе ни единого худого слова, а если бы и сказал…

Домициан похлопал его по плечу.

– Верю, верю, Клавдий. Мои германики – славные ребята. Они до конца остались верными мне. Хотя верность их и подверглась испытанию… Ты ведь был дружен с Сатурнином? – живо спросил он и пристально взглянул в глаза префекта.

Клавдий похолодел. Ничто не могло быть ужаснее холодного, пронзительного взгляда этих голубых, будто стеклянных глаз с крохотными зрачками, которые дрожали мелкой дрожью, как иглы, в любой момент готовые вонзиться.

– Да, – прошептал он. – Я был другом Антония Сатурнина.

Многим казалась странной и неестественной эта дружба блестящего аристократа из древнего патрицианского рода, восходившего корнями чуть ли на к Гектору, воспитанника Сенеки, друга Тита, консуляра и опытного полководца с молодым войсковым трибуном, получившим свои всаднические полосы, благодаря сомнительным отцовским операциям с недвижимостью, с молодым человеком, не отличавшимся к тому же ни особенной образованностью, ни какими-либо иными воинскими или гражданскими талантами. Клавдий особняком держался на офицерских пирушках, мало острил и не старался подольститься к начальству. Однако Сатурнин заметил его, отличил, и в скором времени доверил ему одиннадцатую когорту. Собрана она была наспех, частью из германцев, частью из галльских новобранцев. Когорту склоняли после каждых маневров; ее буйный нрав и неукротимость стали притчей во языцех для всей армии; в ней подозрительно часто погибали центурионы. И, тем не менее, именно эта когорта, став в каре, четыре часа выдерживала атаки сарматской конницы и выстояла до подхода основных сил, потеряв половину личного состава убитыми и ранеными. За это и за спасение старшего офицера Клавдий получил золотую гривну на шею и личный императорский медальон на грудь, досрочно вошел в число «полных» трибунов. Любому другому такая карьера вскружила бы голову. Многие на его месте постарались бы перебраться в штаб, в свиту наместника, откуда шёл прямой путь к придворным синекурам. Но Метелл большую часть своего времени по-прежнему посвящал своей когорте, понемногу приобщил «своих варваров» к грамоте и театру, штудировал Фронтина[39] и старательно уклонялся от участия в обычных для его круга армейских развлечениях.

Трудно сказать, эти ли странности, а может, и что другое привлекли к нему взор прославленного полководца, который однажды пригласил юношу на обед в тесном дружеском кругу, а затем стал звать всё чаще и чаще, находя для себя неожиданное удовольствие в беседах с этим холодным и надменным молодым человеком, не признающим иных авторитетов, кроме своего и разве что Юлия Цезаря и иных доводов, кроме собственных, порой весьма парадоксальных логических выкладок. Проявляя порой фантастическое невежество в области изящных искусств, Клавдий, тем не менее, ухитрялся ставить в тупик опытных риторов своими острыми и меткими суждениями. Не давал он пощады и хозяину дома, на досуге, занимавшемуся писанием мемуаров об Иудейской волне. Зачастую их беседы приобретали характер перепалки двух базарных торговцев, за тем лишь исключением, что обменивались они не бранью и объедками, а язвительными метафорами и сомнительными комплиментами, и расставались весьма довольные друг другом, как после встречи в учебном кулачном бою с опытным партнером.

Несколько раз Сатурнин пытался прощупать отношение Клавдия к новому императору. Однако молодой человек без тени смущения заявил, что Флавии сумасбродством ни в чём не уступают Клавдиям, как впрочем, и любой другой династии и что любого человека безграничная власть оскотинивает и извлекает из глубин души его самые низкие пороки. Более откровенного разговора Сатурнин опасался, ибо после него Клавдий должен был бы стать либо доносчиком, либо сподвижником. Сатурнин понял, что, будучи рационалистом, юноша не станет ничего предпринимать, не будучи твердо уверенным в правоте занимаемой им позиции. Сам Сатурнин не мог противопоставить Домициану ничего, кроме любви солдат к своему полководцу и недовольства дакийских ветеранов отменой обещанной прибавки к жалованью. Основные же свои надежды он возлагал на племя хаттов, которые так и не смирились с утратой зарейнских земель. По договору с Сатурнином войско хаттов ранней весной должно было перейти через замерзший Рейн и примкнуть к войскам мятежников. Итак, свое восстание Сатурнин начал с другими сподвижниками, а Клавдию, у которого тогда под началом была та самая когорта, он послал записку в несколько слов: «Иду на Рим. Будь со мною, чтобы не быть против меня».