Глядя на его мелкие злые глазки, я понимал — ему доставляет садистское наслаждение так обращаться с людьми. Он привык к власти и безнаказанности, упивался этим.

Господи, как же я его возненавидел! Будь возможность — задушил бы голыми руками, вырвал противный, катающийся вверх и вниз по горлу острый кадык.

- Рекрут, стоять! Руки по швам! — орал Толубеев, нависая надо мной.

Дальше его кулак с треском погружался в мою грудь, заставляя тело подпрыгнуть. Слёзы так и норовили выступить на глазах, но я прикусывал губу и заставлял себя потерпеть.

Ещё немного, ведь не может этот кромешный ужас длиться бесконечно — скоро нас заберут отсюда, и я окажусь далеко от проклятого зауряд-прапорщика.

Однако время тянулось медленно, слишком медленно. Скоро я потерял счёт ударам и прочим издевательствам, которым он меня подвергал.

- Упор лёжа принять! Да не так! Бестолочь, на кулачки вставай! — Он кричал, склонившись над моим ухом так громко, что я боялся оглохнуть.

Любому терпению приходит конец. Даже моему.

Как-то так получилось, что мы оказались один на один, без свидетелей, и злобный гоблин снова решил преподать мне урок.

Толубеев думал, что ничего не изменилось, но он жестоко просчитался.

Спавший во мне дотоле зверь пробудился и показал лицо. Я перехватил кулак зауряд-прапорщика до того, как тот в очередной раз едва не сокрушил мои рёбра.

Как я уже говорил: силушки в этом орангутанге хватало, но сейчас она ему не помогла. Толубеев вложился в этот удар, что ж… я обратил эту силу против него же самого.

«Помогая», уклонился и дёрнул мерзавца на себя так, что тот по инерции пробежал пару шагов и, врезавшись башкой в металлический стеллаж, способный выдержать прямое попадание артиллерийского снаряда, сначала замер, не понимая что же с ним произошло, глаза его закатились, и гоблин упал, как подкошенный.

Очнулся он быстро. Намного быстрее, чем я ожидал, но было поздно — нас строили для отправки на губу, а поблизости вертелся какой-то офицер, перед которым Толубеев не желал демонстрировать свою слабость.

- Я запомнил тебя, Ланской, — угрожающе прохрипел зауряд-прапорщик. — На всю жизнь запомнил. А ты — помяни моё слово, тоже запомнишь меня, причём очень скоро.

В тот момент я не придал большого значения его словам. Меня волновало лишь одно — наша команда возвращается туда, где этот придурок меня не достанет. Во всяком случае, сегодня.

Как жестоко я ошибался!

У Толубеева руки оказались длинными не только в прямом, но и в переносном смысле.

Вечером выводной почему-то повёл меня в сторону от той камеры, где я сидел до этого.

- Ничего личного, — зачем-то сказал он. — Приказано тебя проучить, Ланской.

Я с удивлением посмотрел на него снизу вверх, поскольку всё ещё ковылял гусиным шагом.

- Ничего личного, — повторил выводной.

Он распахнул металлическую дверь другой камеры.

- Заходи, не стесняйся.

Я перевалил через порог и оказался в маленьком тёмном помещении, в котором едва можно было выпрямиться во весь рост. Да тут даже лечь не представлялось возможным — по размерам оно скорее походило на капсулу-пенал, только поставленную с ног на голову. Что-то подобное я видел в Гонконге, куда отец брал меня с собой на переговоры.

Только в этих «пеналах» было хоть и тесно, но всё-таки относительно уютно.

- Мы называем это место «собачкой» — собачьим ящиком, — пояснил выводной.

В общем-то клаустрофобией я не страдал и приготовился перенести эти тяготы спокойно. Как-нибудь дотяну до утра, а там будет видно.

Но на этом мои испытания не закончились.

Перед тем как запереть дверь, выводной оставил на и без того тесном полу «собачки» ведро с водой.

Я сначала подумал, что в ведре просто холодная вода, чтобы мне пришлось помёрзнуть.

Но потом нос шибанула дикая вонь, она же больно резанула по глазам.

В ведре, мать его, оказалась хлорка, разведённая водой. И её собрались оставить здесь на всю ночь вместе со мной.

Лампочкой мелькнула в голове мысль — да ну, на хрен! Я же тут задохнусь к едрёной матери или выжгу все лёгкие. И тогда полный абзац.

После такого беспредела обязательно начнутся разборки. Даже если что-то удастся замять, неприятных последствий всё равно не оберёшься. Ну, не стоит оно того, честное слово… Надо быть полным идиотом, чтобы вписаться в этот блудняк.

Однако факт оставался фактом: я заперт в «пенале» и вынужден вдыхать едкую гадость. И с каждым вздохом становится всё труднее и труднее.

Я стянул с себя куртку и стал использовать её как фильтр. На некоторое время это помогло, однако концентрация хлорки в воздухе постепенно увеличивалась, и моя самодеятельность уже не справлялась.

Лёгкие распирало, горло запершило так, словно кто-то сунул в него ёршик и принялся проворачивать, потом начался надрывный кашель.

Санников говорил, что на губе слабаков не любят — ха, посмотрел бы я на того, кто бы сейчас оказался на моём месте и насколько бы его хватило!

Я заколотил руками и ногами по двери. Кричать благоразумно не стал — открывать рот было опасно, мог хватануть лишку отравленного воздуха.

Отчаяние придавало мне силы, я барабанил так, что в двери могли появиться вмятины. Но никакой Чип или Дейл не спешили прийти на помощь.

Не лязгал дверной засов, не скрипели засовы.

Отчаяние захлестнуло меня с ног до головы. Да, тут было тесно, не разогнаться, но я приспособился и стал кидаться всем телом на проклятую дверь.

Бах! Плечо кольнуло так, словно по нему шарахнуло током.

Бах! Бабах! Я превращался в обезумевший кусок мяса, все мысли были только об одном: вынести к хренам собачьим эту долбозлючую дверь, вырваться из душной ловушки, вдохнуть хоть каплю нормального воздуха.

Бах! Бах! Бабах! Боль, ужасная мучительная боль, способная свести с ума. Сердце колотится так часто, что норовит выпрыгнуть из грудной клетки. В висках пульсирующая боль.

Приступы кашля выворачивают на изнанку, желудок скручивается спазмом, но я не сдаюсь…

По телу прокатывается знакомая тёплая волна, невидимая игла впрыскивает в кровь бешеную дозу адреналина, в мозгу взрывается атомный взрыв: перед глазами мелькают разноцветные вспышки.

Хренак!

Не понимая, что происходит, я вываливаюсь вместе с дверью в коридор, падаю на четвереньки, отползаю как можно дальше от ужасной ловушки, где меня так долго держали, одновременно втягиваю в себя воздух, который кажется самой сладкой вещью на свете.

Слышу чей-то злой крик.

Кто-то подбегает ко мне. Лупит что было мочи под рёбра носком ботинка. Но я словно под наркозом и не ощущаю боли, самый мощный удар причиняет столько же беспокойства, сколько поглаживание… Губы растягиваются в довольной улыбке.

Я выжил на зло вам, суки позорные!

- Встать! А ну встать! — орут над ухом.

Подходит кто-то ещё, я ничего не понимаю, просто догадываюсь, что обстановка меняется: крики пропадают, меня обхватывают с двух сторон, отрывают от пола и куда-то тащат. И мне абсолютно всё равно — куда, лишь бы прочь от этого места.

Больше всего на свете боюсь отрубиться и потерять сознание. Тогда меня снова кинут в «собачник» и опять заставят дышать хлоркой. Второго раза я не перенесу, и потому продолжаю находиться на стрёме, краешкам сознания мониторя ситуацию.

Меня затаскивают в другое помещение: более светлое и чистое. Включается обоняние (а я думал, что всё — потерял его), ноздри чувствуют специфические запахи медучреждения.

От этой мысли становится легче. Даже военные медики дают клятву Гиппократа, ну не станут же надо мной и здесь издеваться…

Двое парней в форме — в одном узнаю выводного, укладывают меня на кушетку.

Появляется кто-то в белом халате. Никак не могу сконцентрироваться на лице, оно расплывается пятном. Но это явно женщина.

В её руках шприц. Вот его я почему-то вижу отчётливо. Палец давит на поршень, из иглы прыскает тонкая струйка.