Взвыли двигатели. Судно, будто стукнулось о землю и пошло прямо. Забаровский активно ел слюни. Малышев пошатнулся и упал в кресло, издал гортанный звук, забыв о приличиях. Щека упала на подставленную ладонь. За спиной послышалось шебуршание, отскакивание соседей, испуг, переходящий в смех.

– Ничо, ничо, это бывает, – подбадривал мужичок. – Запускаю сапог!

С ноги слез кирзач, развернулась портянка. Он подоткнул материю, вручил обувку сидящему в последнем ряду, тот немедленно уткнулся внутрь. Потом передал сапог рядомсидящему, утирая рот. Когда кирзач предложили брянцам, студентов от хлюпающей каши до краев синхронно стошнило. Прощайте сосиски, шоколад, «Рама».

– Ничего себе полетик! – Руслан справлялся с впечатлением, стоя на мокром асфальте аэродрома. – А что это за мужик? Ходил, распоряжался… сапог запустил.

– Директор аэроклуба, – объяснил Димка, – и… мой отец, по совместительству.

С первых дней учебы лидер дуэта взял за правило – утренние пробежки и зарядка. Глеб неохотно поднимался в шесть утра и бежал за другом. Пара кругов вокруг комплекса мимо трех общаг, пяти корпусов, соснового массива. Навстречу смолянистому ветру, бодрости и упругости жизни. Последующая зарядка в комнате с широко распахнутым окном в любую погоду, под утреннее бормотание «Достоевский FM». Помазан забивался с головой под пуховое одеяло. Дукаревич бурчал, матерился, но дальше проклятий не заходил. Он блюл толстовский принцип – непротивление злу насилием. Брянцы заряжались на весь день, выглядели живчиками на фоне сомнамбулических одногруппников.

Забаровский и Панасенко зашли в туалет. Димка тормознул у раковины, вымыл руки обмылком, скупо засохшим у крана.

– А ты руки моешь до? – Руслан скривил губы.

– Конечно! Чтоб заразу не занести. А потом зачем? Мне ж только здороваться.

Брянец хихикнул, обратил внимание:

– А руки-то трясутся…

– Пока до корпуса доехал, все внутренности растряс. У нас такие колдобины… машины проваливаются!

– Ты с такой гордостью говоришь о дорожных ямах…

– Если нет возможности изменить, лучше гордиться.

Заняли соседние кабинки.

– Но, что мне нравится в Перми, у вас улицы расположены либо параллельно, либо перпендикулярно. У нас в Брянске так петляют… коренные таксисты путаются.

– Этим мы обязаны первому губернатору – Модераху, его придумка. Ну чо, через полгодика снова полетаем?

– Посмотрим. Нужно от этого отойти.

Забаровский усмехнулся, прочтя надпись на боковой стенке: «Подумав о высоком, не забудь подтереться. Леха-цзы». Туалетные почеркушки в институте отличались от заборных в сторону интеллекта. Руслану особенно понравился стих:

«Писать на стенах туалета,

Увы, мой друг, немудрено.

Среди дерьма мы все поэты,

Среди поэтов – все дерьмо».

Особая пикантность – надпись выполнили на оконном стекле.

Первокурсников загрузили с первого дня: ежедневно по две пары матана – математического анализа. Лазарь Абрамович Грайфер, черноволосый еврей за пятьдесят, расплывчатой конституции, с мерзким одеколоном, говорил и писал бегло, целиком погружаясь в предмет, изредка отвлекаясь на слушателей. Если группа бросала конспектировать и обсуждала проблемы свыше допустимых децибел, математик громко вскрикивал пискливым голоском, начиная новое предложение. Класс утихал до следующей передышки. Просыпалась даже галерка, но через пару минут под рутинную начитку материала засыпала вновь. Некоторые для лучшего запоминания сознательно культивировали гипнопедию.

Забаровский внимательно слушал, тщательно записывал. Малышев писал мелким почерком, вмещая в одну клетку две строчки. Для красивости объяснял экономией деревьев, скрывая бедность. От первых дней головы друзей распухли до боли, держались на морально-волевых в эффекте присутствия. Сквозила мысль – бросить учебу, сховаться под родительским крылышком. Но детство кончилось, необходимо выбираться в жизнь. Высшее образование делит общество на умных и так себе, нужно стремиться. С каждым днем груз знаний давался легче и к середине семестра воспринимался, словно легкая мигрень. Матрицы представлялись бочками ненужностей, интегралы – неудачной закорючкой, теорема Тейлора – пареной репой. Глеб расслабился, перебрался от земляка ближе к сонной «камчатке», теперь рядом с Русланом на четвертой парте дремал летчик.

Грайфер усыпил аудиторию унылым изложением, с видом равнодушного кота прохаживался между рядами, готовя для прикорнувших начало фразы в стиле «форте». Неожиданно схватил за руку Малышева, жестом, отметающим любые возражения, потянул из-под парты. На свет выползла потертая книжка с обожженными страницами, пахнущая помойкой.

– «Адемарус». – Лазарь Абрамович повертел книгу в руках. – Кажется, вы серьезно ошиблись с факультетом… О-о, латынь!

Спящие вздрогнули, быстро умылись сухими ладонями, вытянули спины в телеграфные столбы.

– Да и с вузом, пожалуй, погорячились. – Преподаватель вернул книгу хозяину, устремился к доске, продолжив занятие.

В семьсотвосьмой жили ребята из Соликамска с кафедры ГПА – Газоперекачивающие аппараты. Изредка брянцы встречали щетинистых бритоголовых за утренним умыванием. Вечерами за стенкой – гулянки, ор, бьющаяся посуда, постоянные зёмы из соседних общаг. Неоднократно изрядно набравшиеся барабанили в соседскую комнату – просили транзистор, послушать музычку. Частенько пьянки заканчивались драками в крыле, – взбрыкивало алкогольное геройство, зудели кулаки.

– Совершенно невозможно заниматься, – сокрушался Забаровский за раскрытым учебником.

– Сходи, попроси потише, получи по шее, – философски рассуждал Олег, зарабатывающий пролежни на койке с подложенной дверью. Такое усовершенствование в сравнении с вечно проваливающейся сеткой считалось верхом комфорта, доставалось по блату на старших курсах.

– А почему сразу по шее?

– Это ж Соликамск гуляет.

– И что?

– В Бердянске про «Белый лебедь» не слышали?

– Слышали. «А белый лебедь на пруду качает падшую звезду». – Руслан зачитал первые строчки песни.

Старшекурсник расхохотался, но объяснил:

– «Белый лебедь» – это колония строжайшего режима. Туда сажают, обычно, отъявленных авторитетов, воров в законе. Они там душат друг друга в войне за власть. В общем, мы-пермяки – отморозки, а соликамские, ваще, жесть.

– Ты ж меня защитишь? Ты – пятый курс.

– Я никогда не дерусь. Принцип такой.

Забаровский с жалостью посмотрел на соседа, призадумался. Он ранее догадывался: агрессивность кунгурца – маска, точно яркая окраска у насекомых, с виду – кремень, копни глубже – песок.

«Достоевский FM» спорило по истории.

– …изучать Западную цивилизацию по «Зимним запискам о летних впечатлениях» Федора Михалыча, все равно, что по «Запискам» Казановы изучать историю России, – гнусавил голос с докторской степенью со времен СССР. – Но обращает на себя тотальное соглядатайство, так красноречиво выведенное затем у Набокова. И беспричинная слежка в поезде, и детальные расспросы в гостиницах с последующим докладом «куда следует». Мы-то думали, это чисто наше изобретение, а оказывается, цивилизованные европейцы использовали задолго до Сталина.

– Интересное наблюдение, коллега, – подключился либеральный голосок, обросший тщеславием. – Если отталкиваться от вашего тезиса, мы бы никогда не стали всерьез относиться к писательским жизнеописаниям нашего великого соотечественника, а вот Европа, до сих пор считает нас варварами, зимой нападающими друг на друга, чтобы растереть снежок на носу незнакомца…

– Чтобы спасти его от обморожения, – уточнил первый.

– Конечно! Или хлещем себя вениками, закрываясь в жарких помещениях…

– Откуда европейцам знать и понимать русскую баню?

– Здесь я с вами согласен. Но, когда Казанове предлагают купить девочку-ребенка и пользовать, как хочешь, что это? Разве это не правда? Разве мы должны лакировать нашу историю в угоду сегодняшней конъюнктуре?