К тому же криминалист, пустившийся на поиски анонимщика, исследует не только почерк человека или «почерк» его машинки. Немало интересного откроет специалисту анализ бумаги, чернил или карандашных следов, конверта и всевозможных отпечатков на нем. Когда я, еще будучи студентом, проходил следственную практику, мы однажды разыскали анонимного склочника по слюне, которой была приклеена марка. А мои коллеги распознали другого клеветника по своеобразной манере располагать на конверте адрес.
Бытует такое словосочетание: «Говорящая бумага». В руках криминалиста бумага действительно «говорит» и нередко самим своим существованием выдает преступника. Одного расхитителя общественного имущества выдала, к примеру, именно бумага. Подложный документ, который маскировал его махинации, был датирован давним числом. Когда же подвергли химико-биологическому исследованию состав бумаги, оказалось, что выпуск ее в таком составе волокон начался лишь через десять месяцев после поставленной на документе даты.
А то еще было так: преступник, пытаясь сфабриковать «старый» документ, и бумагу выбрал старую — желтую, трухлявую от времени. Его выдал, однако, яркий цвет чернил. Если бы текст соответствовал возрасту бумаги, то одновременно с ее пожелтением потускнели бы или даже выцвели и чернильные штрихи. Я пишу это спокойно, не боясь, что некий мошенник использует во зло полученные сведения. Перехитрить экспертов в этом поединке невозможно. Если же преступник попытается разбавить чернила, чтобы придать им выцветший вид (случается и такое), то распознать его хитрость будет еще проще.
Иногда в подделке легко убедиться и без всякого почерковедческого исследования — просто надо очень внимательно вчитаться в текст, подвергая его беспощадному логическому обстрелу. Редкая фальшивка выдержит такую атаку!
История знает немало примеров, когда логические сопоставления начисто разрушали иллюзию подлинности документа. Около ста лет назад так была разоблачена крупная афера с поддельными автографами Паскаля, Галилея и других корифеев науки. Эти фальшивки, купленные за баснословные деньги Французской академией наук, содержали ряд ляпсусов, которые не заметил преступник. Не заметили их и покупатели. В «письме» Паскаля Ньютону, помеченном 1652 годом, автор непринужденно толкует о кофе, хотя лишь спустя семь лет после смерти Паскаля, в 1669 году, турецкий посол при дворе Людовика XIV Селиман-Ага впервые угостил этим дивным напитком изысканное французское общество. В другом письме, на котором стоит: «1658 г.», Паскаль трактует о серьезнейших физических проблемах, тогда как его адресат — Исаак Ньютон — в то время, по словам биографа, «занимался еще, сообразно со своим возрастом, пусканием змея, устройством маленьких мельниц и солнечных часов».
Эти и другие «ляпы» выдали подделку, которая была подтверждена комиссией Академии наук. После этого преступник был пойман и осужден.
Не всякий представляет себе, сколько интересного может поведать рукопись внимательному, дотошному и много знающему человеку. Один московский следователь рассказывал мне такой случай. Грабитель на месте преступления оставил дерзкую, циничную записку, бахвалился, что не будет разыскан. Записку дали прочитать криминалисту-почерковеду. Изучив ее, эксперт заявил, что у писавшего нет левого глаза: этот дефект зрения выдавали своеобразные неправильности письма. Столь важная улика значительно облегчила розыск преступника. В процессе расследования вывод эксперта полностью подтвердился.
Сильно вытянутые в длину, в ширину или наискось буквы, сдвоенные штрихи и некоторые другие особенности выдают человека, страдающего астигматизмом — серьезной болезнью глаз. По этой детали удалось однажды в течение двух суток найти опасного преступника: глазные больницы дали сведения о всех больных астигматизмом, и круг подозреваемых сильно сузился.
Некоторые считают, что по письму можно узнать еще больше. Да не просто больше — все о человеке. Это представление связано с так называемой графологической школой, широко распространенной за рубежом, а до середины тридцатых годов весьма популярной и у нас. Графологи утверждают, что почерк является зеркалом человеческой личности, что по нему можно достоверно судить о характере человека, его наклонностях, свойствах, интересах. Они считают себя учениками Аристотеля, Лейбница, Гёте, Фурье и многих других великих мыслителей, писателей, ученых, которые являлись предтечами и зачинателями графологии, ее убежденными почитателями, ее страстными пропагандистами. Гёте, к примеру, писал, что «почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную материальную печать индивидуальности, как и все, с чем нам приходится соприкасаться». Уже в наши дни об исследованиях графологов, об их экспериментальных работах благожелательно, а то и восторженно отзывались А. В. Луначарский, Н. А. Семашко, К. Э, Циолковский, А. М. Горький, А. Н. Толстой, Мих. Кольцов, французские писатели Анри Барбюс, Вайян Кутюрье и другие выдающиеся деятели науки, искусства, литературы.
На книжной выставке в Лондоне Стефан Цвейг произнес взволнованную речь о «Смысле и красоте рукописей», в которой горячо ратовал за изучение личности художника через его почерк. «Вот крупный, размашистый, серьезный почерк Генделя, — говорил Цвейг. — В нем чувствуется могучий, властный человек и как бы слышится мощный хор его ораторий, в которых человеческая воля облекала в ритм необузданный поток звуков. И как приятно отличается от него изящный, легкий, играющий почерк Моцарта, напоминающий стиль рококо с его легкими и затейливыми завитушками, почерк, в котором ощущается сама радость жизни и музыка. Или вот тяжелая львиная поступь бетховенских строк; вглядываясь в них, вы словно видите затянутое грозовыми облаками небо и чувствуете огромное нетерпение, титанический гнев, охвативший глухого бога. А рядом с ним — какой контраст! — тонкие, женственные, сентиментальные строчки Шопена или полные размаха и в то же время по-немецки аккуратные — Рихарда Вагнера. Духовная сущность каждого из этих художников проявляется в этих беглых строках отчетливее, нежели в длинных музыковедческих дискуссиях, и тайна, священная тайна их творческого Я раскрывается полнее, чем в большинстве их портретов. Ибо рукописи, уступая картинам и книгам по внешней красоте и привлекательности, все же имеют перед ними одно несравнимое преимущество: они правдивы. Человек может солгать, притвориться, отречься; портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности — в почерке. Почерк выдаст человека, хочет он этого или нет. Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек умалчивает. Я вовсе не намерен защищать склонных к преувеличениям графологов, которые по каждой беглой строчке хотели бы состряпать гороскопы будущего и прошлого, — не все выдает почерк; но самое существенное в человеке, как бы квинтэссенция его личности, все же передается в нем, как в крохотной миниатюре».
С. Цвейг не случайно пустил шпильку в адрес графологов. Скажу больше: шпилька была еще недостаточно острой. Не секрет, что графология была сильно скомпрометирована рядом своих невежественных и реакционных сторонников, таких, например, как Ломброзо, пытавшимся использовать ее для доказательства антинаучной «теории» врожденной преступности, «наклонность» к которой будто бы проявляется и в письме. Скомпрометировали графологию и примазавшиеся к ней шарлатаны, халтурщики и откровенные мошенники, превратившие ее в доходный промысел: чертоги наисовременнейших гадалок в модных костюмах вырастали, как грибы, на газонах парков культуры, в фойе театров и кино, где за умеренную и не очень умеренную плату можно было узнать, сварлива ли Маша, серьезен ли Саша и что вообще получится из их пылкой любви. Лженаучные потуги доморощенных графологов были жестоко высмеяны И. Ильфом и Е. Петровым в рассказе «Довесок к букве «щ».
